Творчество ахматовой в эпоху великой отечественной войны. Судьба россии в поэзии анны ахматовой Война в судьбе анны ахматовой

1 слайд

2 слайд

В июле сорок 1941 года, когда сотни тысяч ленинградцев в жгучем поту и черной пыли рыли вокруг Ленинграда противотанковые рвы, когда еще целые окна стремительно покрывались белыми крестами, когда по улицам города непрерывно двигались под внезапно ожившую "Варшавянку" отряды народного ополчения, и детишки в тапочках на босу ногу семенили рядом с отцами, а женщины шли, держась за рукава мужей и сыновей; когда силы врага, в шесть раз превосходящие наши, всё сжимали и сжимали кольцо окружения вокруг Ленинграда, и сводки ежедневно приносили вести об оставленных после кровавых боев русских городах, - вот в эти дни в "Ленинградской Правде" появились крупно набранные четыре строчки: Вражье знамя Растает, как дым: Правда за нами, И мы победим. Эти строки принадлежали Анне Ахматовой.

3 слайд

Первые дни войны Война застала Ахматову в Ленинграде. Вместе с соседями она рыла щели в Шереметьевском саду, дежурила у ворот Фонтанного дома, красила огнеупорной известью балки на чердаке дворца, видела «похороны» статуй в Летнем саду. Впечатления первых дней войны и блокады отразились в стихотворениях «Первый дальнобойный в Ленинграде», «Птицы смерти в зените стоят…».

4 слайд

ПЕРВЫЙ ДАЛЬНОБОЙНЫЙ В ЛЕНИНГРАДЕ И в пестрой суете людской Все изменилось вдруг. Но это был не городской, Да и не сельский звук. На грома дальнего раскат Он, правда, был похож, как брат, Но в громе влажность есть Высоких свежих облаков И вожделение лугов - Веселых ливней весть. А этот был, как пекло, сух, И не хотел смятенный слух Поверить - по тому, Как расширялся он и рос, Как равнодушно гибель нес Ребенку моему. Птицы смерти в зените стоят. Кто идет выручать Ленинград? Не шумите вокруг - он дышит, Он живой еще, он все слышит: Как на влажном балтийском дне Сыновья его стонут во сне, Как из недр его вопли: "Хлеба!" До седьмого доходят неба... Но безжалостна эта твердь. И глядит из всех окон - смерть. 1941

5 слайд

В конце сентября 1941 по приказу Сталина Ахматова была эвакуирована за пределы блокадного кольца. Обратившийся в роковые дни к замученному им народу со словами «Братья и сестры…», тиран понимал, что патриотизм, глубокая духовность и мужество Ахматовой пригодятся России в войне с фашизмом. Стихотворение Ахматовой «Мужество» было напечатано в «Правде» и затем многократно перепечатывалось, став символом сопротивления и бесстрашия. Мужество Мы знаем, что ныне лежит на весах И что совершается ныне. Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет. Не страшно под пулями мертвыми лечь, Не горько остаться без крова,- И мы сохраним тебя, русская речь, Великое русское слово. Свободным и чистым тебя пронесем, И внукам дадим, и от плена спасем Навеки! 23 февраля 1942 Ташкент Эвакуация

6 слайд

Стихотворение "Мужество" - это призыв защитить свою Родину. Название стихотворения отражает призыв Автора к гражданам. Они должны быть мужественными в защите своего государства. Анна Ахматова пишет: "Мы знаем, что ныне лежит на весах". На кону судьба не только России, но и всего мира, ведь это Мировая война. На часах пробил час мужества - люди СССР бросили орудия труда и взяли оружие. Далее автор пишет об идеологии, которая действительно существовала: люди не боялись бросаться под пули, а уж без крова оставались почти все. Ведь нужно сохранить Россию - русскую речь, Великое русское слово. Анна Ахматова дает завет, что русское слово донесется чистым до внуков, что люди выйдут из плена, не забыв его. Все стихотворение звучит, как клятва. В этом помогает торжественный ритм стиха - амфибрахий, четырехстопный. Ключевыми являются лишь точные ахматовские эпитеты: "свободное и чистое русское слово". Это значит, что России должна остаться свободной. Ведь что за радость сохранить русский язык, но попасть в зависимость от Германии. Но он нужен и чистый - без иноязычных слов. Войну можно выиграть, но потерять свою речь.

7 слайд

Творчество А. Ахматовой периода Великой Отечественной войны оказалось во многом созвучным официальной советской литературе того времени. За героический пафос поэта поощряли: позволили выступить по радио, печатали в газетах и журналах, обещали издать сборник. А. Ахматова была в смятении, поняв, что "угодила" власти. Ахматову поощряли за героизм и одновременно ругали за трагизм, поэтому одни стихотворения она напечатать не могла, тогда как другие - "Вражье знамя растет, как дым…", "А та, что сегодня прощается с милым…", "Мужество", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Копай, моя лопата…" - публиковались в сборниках, журналах, газетах. Изображение народного подвига и самоотверженной борьбы не сделало Ахматову "советским" поэтом: что-то в ее творчестве смущало власть постоянно.

8 слайд

Лирика поэта прежде всего героична: отличается духом непреклонности, волевой собранностью и бескомпромиссностью. Во многих стихотворениях начала войны призыв к борьбе и победе звучит открыто, в них узнаваемы советские лозунги 1930-х - 1940-х годов. Эти произведения издавались и переиздавались десятки раз, за них А. Ахматова получала "необыкновенные" гонорары, называла их "заказными". …Правда за нами, И мы победим. ("Вражье знамя…", 1941). Мы детям клянемся, клянемся могилам, Что нас покориться никто не заставит! ("Клятва", 1941). Не пустим супостата На мирные поля. ("Копай, моя лопата…", 1941).

9 слайд

В годы войны "культурным" героем ахматовской лирики становится Петербург - Петроград - Ленинград, трагедию которого поэт переживает как глубоко личную. В сентябре 1941 года по радио звучал голос А. Ахматовой: "Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом, наносит ему тяжелые раны. Городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского и Блока, городу великой культуры и труда враг грозит смертью и позором" . А. Ахматова говорила о "непоколебимой вере" в то, что город никогда не будет фашистским, о ленинградских женщинах и о соборности - чувстве единения со всей землей русской.

10 слайд

В декабре 1941 года Л. Чуковская записала слова А.Ахматовой, вспоминавшей себя в блокадном Ленинграде: "Я не боялась смерти, но я боялась ужаса. Боялась, что через секунду увижу этих людей раздавленными… Я поняла - и это было очень унизительно - что к смерти я еще не готова. Верно, жила я недостойно, потому и не готова еще».

11 слайд

А. Ахматова противопоставила войну "книжную" и "настоящую"; особым качеством последней, считает поэт, является ее способность порождать в людях чувство неотвратимости смерти. Не пуля - верней всего сражает страх, отнимающий силу воли. Убивая дух, он лишает человека возможности внутреннего противостояния происходящему. Страх уничтожает героику. …И нет Ленор, и нет баллад, Погублен царскосельский сад, И словно мертвые стоят Знакомые дома. И равнодушие в глазах, И сквернословье на устах, Но только бы не страх, не страх, Не страх, не страх… Бах, бах! ("И кружку пенили отцы…", 1942).

12 слайд

В стихотворениях, посвященных Великой Отечественной войне, на пересечении тем смерти и памяти возникает мотив мученичества, который А. Ахматова связала с образом воюющего Ленинграда. О судьбе города она написала в "послесловиях" к циклу стихов 1941 - 1944 годов. После окончания блокады поэт изменяет цикл, дополняет его, снимает прежние трагические "послесловия" и переименовывает в "Ветер войны". В последних четверостишиях "Ленинградского цикла" А. Ахматова запечатлела библейскую сцену распятия: как и в "Реквиеме", самый трагический образ здесь - Богородица, отдающая свое молчание Сыну. …Последнюю и высшую отраду - Мое молчанье - отдаю Великомученику Ленинграду. ("Послесловие", 1944). Разве не я тогда у креста, Разве не я утонула в море, Разве забыли мои уста Вкус твой, горе! ("Послесловие "Ленинградского цикла", 1944).

13 слайд

Пронзительны по своей трагической силе стихи, которые А. Ахматова посвятила соседу по квартире в Фонтанном Доме Вале Смирнову. Мальчик умер от голода во время блокады. В произведениях "Постучи кулачком - я открою…" (1942) и "Памяти Вали" (1943) героиня творит обряд поминовения: помнить - значит не предавать, спасать от смерти. Строка пятая стихотворения "Постучи…" первоначально читалась: "И домой не вернусь никогда". Пытаясь избежать ужасного и дать место трагическому оптимизму, А. Ахматова заменила ее строкой "Но тебя не предам никогда…". Во второй части начинает звучать надежда на новую весну, возрождение жизни, появляется мотив искупления, очищения мира от греха (омовение водой), "кровавые следы" на голове у ребенка - раны войны и уколы тернового венца мученика.

14 слайд

В 1943 Ахматова получила медаль «За оборону Ленинграда». Стихи Ахматовой военного периода лишены картин фронтового героизма, написаны от лица женщины оставшейся в тылу. Сострадание, великая скорбь сочетались в них с призывом к мужеству, гражданской нотой: боль переплавлялась в силу. «Было бы странно назвать Ахматову военным поэтом, – писал Б.Пастернак. – Но преобладание грозовых начал в атмосфере века сообщило ее творчеству налет гражданской значительности» В годы войны в Ташкенте вышел сборник стихов Ахматовой, была написана лирико-философская трагедия «Энума Элиш» (Когда вверху…), повествующая о малодушных и бездарных вершителях человеческих судеб, начале и конце мира.

15 слайд

Б. М. Эйхенбаум важнейшей стороной поэтического мировосприятия Ахматовой считал "ощущение своей личной жизни как жизни национальной, народной, в которой все значительно и общезначимо". "Отсюда, - замечал критик, - выход в историю, в жизнь народа, отсюда - особого рода мужество, связанное с ощущением избранничества, миссии, великого, важного дела..." Жестокий, дисгармонический мир врывается в поэзию Ахматовой и диктует новые темы и новую поэтику: память истории и память культуры, судьба поколения, рассмотренная в исторической ретроспективе... Скрещиваются разновременные повествовательные планы, "чужое слово" уходит в глубины подтекста, история преломляется сквозь "вечные" образы мировой культуры, библейские и евангельские мотивы.

16 слайд

Ольга Берггольц писала об Анне Ахматовой так: «И вот - военные стихи Анны Ахматовой - как и лучшие военные стихи других наших поэтов - остаются для нас вечно живыми прежде всего потому, что они есть истинная поэзия, та поэзия, о которой говорил Белинский, - "не из книг, а из жизни", то есть присущая самой жизни и человеку и, запечатленная в преображенном слове - наиболее свидетельствующая о них, - то есть навсегда являющаяся наивысшей правдой жизни и человека». И страстная клятва в непокорстве, данная перед детьми и могилами, есть не только поэзия о мужестве, но поэзия самого мужества.

17 слайд

Вторая годовщина В 1945 году Ахматова возвращается в Петербург. Вместе со своим городом поэтесса переживает последние дни войны и период восстановления города. Тогда же она пишет «Вторая годовщина», изливая в это стихотворение всю свою душу, боль и переживания. Нет, я не выплакала их. Они внутри скипелись сами. И все проходит пред глазами Давно без них, всегда без них. . . . . . . . . . . . . . Без них меня томит и душит Обиды и разлуки боль. Проникла в кровь - трезвит и сушит Их всесжигающая соль. Но мнится мне: в сорок четвертом, И не в июня ль первый день, Как на шелку возникла стертом Твоя «страдальческая тень». Еще на всем печать лежала Великих бед, недавних гроз,- И я свой город увидала Сквозь радугу последних слез. 31 мая 1946, Ленинград

18 слайд

Стихи, написанные во время Великой Отечественной войны, свидетельствовали о способности поэта не отделять переживание личной трагедии от понимания катастрофичности самой истории. Военные стихи Анны Ахматовой - как и лучшие военные стихи других наших поэтов - остаются для нас вечно живыми прежде всего потому, что они есть истинная поэзия.

19 слайд

Лицей №329 г.Санкт-Петербург работа ученицы 11 Б класса Малько Маргариты учитель Фролова С.Д.

"Царственное слово". Ахматовские чтения.
Выпуск 1. - М.: Наследие, 1992 г. - С. 21-28.

Судьба поколения в поэзии Анны Ахматовой

Как известно, Анна Ахматова вступила в русскую поэзию с так называемой любовной лирикой, личной темой. Она сама говорила позднее, что вышла из жанра любовного дневника, в котором не знала соперников. Не менее хорошо известно, насколько обогатила Ахматова эту вечную тему, как раздвинула ее возможности в отечественной поэзии. По словам Мандельштама, она "принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века"1. И потому уже "любовный дневник" Ахматовой выходит далеко за пределы своего непосредственного материала. Сквозь него проступают душевный мир и нравственная жизнь людей ее времени и среды - тех, кому предстояло пройти через испытания "настоящего Двадцатого Века". Ахматова с полным правом могла сказать на десятом году творчества: "Я - голос ваш, жар вашего дыханья,/ Я - отраженье вашего лица..."2 - не говоря уж о том, что по самой природе великого поэта она с самого начала не способна была не видеть той действительности, которая была местом действия всех ее драм, радостей, разочарований.

Ты знаешь, я томлюсь в неволе,
О смерти Господа моля,
Но все мне памятна до боли
Тверская скудная земля...(I, 63)

Внутренний мир ахматовской героини легко и естественно размыкался в мир, ее окружавший, со всеми его всеобщими тревогами.

Все это говорит о том, что богатую возможностями форму, способную вместить небывалый и трагический опыт современников, Анна Ахматова обрела с первых лет творчества. Наступившая вскоре - и не в 1914 г., а в 1917-ом - чудовищная действительность наполнила эту форму значительным и емким содержанием.

Октябрьская революция была и навсегда осталась для Ахматовой чужой, чуждой, ненужной. К ней попросту неприменима формула "приняла - не приняла": Анна Ахматова существовала как бы в другом измерении, где никакой Октябрьской революции нет и быть не может. А есть только Россия, ее земля и люди на ней, несущие выпавшую им судьбу, терпящие бедствие, катастрофу. Годы революции она ощутила именно как катастрофу, которая разрушала сложившийся уклад, естественный ход человеческого бытия.

Еще на западе земное солнце светит
И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
1919 (I, 131)

Этому можно дать очень простое и привычное объяснение: Ахматова принадлежала к тому общественному классу, который свергла и экспроприировала революция. Отсюда эти мотивы разрушенного бытия. Кто хочет, пусть так считает. Правильнее считать иначе: Ахматова принадлежала прежде всего к миру сложившейся за века культуры, вечных нравственных ценностей, высоких представлений о личности. Этот мир имел не столько социально-классовое, сколько общечеловеческое происхождение. Он понес невосполнимый урон в ходе революции. Его потери были той ценой, которую страна заплатила за революционный эксперимент. Крушение этого мира общечеловеческих ценностей и наполнило поэзию Ахматовой ощущением катастрофы.

Вот почему восприятие окружающей действительности в послеоктябрьском творчестве Ахматовой почти неизменно исполнено драматизма. Его окрашивают тревога и горечь, предчувствие беды. Мир, в котором обречена жить лирическая героиня, - ненадежный, опасный мир. Такова сама психологическая атмосфера ахматовских стихов:

Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий -
Что там - крысы, призрак или вор? (I, 157)

Это 1921 г. Через пятнадцать лет:

Ночью слышу скрипы.
Что там - в сумраках чужих?
Шереметевские липы...
Перекличка домовых... (I, 177)

И через тридцать лет:

Как идола молю я дверь:
"Не пропускай беду!"
Кто воет за стеной, как зверь,
Что прячется в саду? (I, 370)

Разумеется, все это отнюдь не неврастения и не о нечистой силе тут речь. Скорее здесь преобладал горький привкус несбывающихся надежд и разочарований. Ахматова и ее героиня с первых стихов остро ощущали именно трагизм жизни. Теперь это чувство неблагополучия в мире получает реальную пищу, становится доминантой.

Но вот какая важнейшая оговорка нужна. Действительность предстает в поэзии Ахматовой своими трагическими сторонами. Однако ее собственный художественный мир отнюдь не дисгармоничен. Это не одномерная поэзия жалоб и обид, не поэтическое царство отчаяния и отрицания, а полнокровная картина человеческой жизни во всем ее объеме. Мир Ахматовой - конечно, не мир улыбок и цветов. Но и не безнадежный мир скорби. Дело, видимо, в том, что поэзия Ахматовой - это поэзия противостояния. Противостояния обстоятельствам, враждебности судьбы. Всем испытаниям, опасностям, ударам извне противостоит высокая и сильная душа.

И всюду клевета сопутствовала мне,
Ее ползучий шаг я слышала во сне
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
...
Я не боюсь ее. На каждый вызов новый
Есть у меня ответ достойный и суровый.(I, 164)

В этом противостоянии раскрываются поэзия и пластика внутренней жизни и высокие достоинства лирической героини, совершенство ее личности. Разумеется, это не просто собственные достоинства самой Анны Андреевны Ахматовой - это достоинства самой человеческой природы. Они и вносят гармонию, полнокровие, объемность в ее художественный мир.

Личность в поэзии Ахматовой на равных противостоит обстоятельствам: ведь само ее присутствие в этом ненадежном, опасном, враждебном мире определено не только ходом истории, но и собственным выбором. Нет нужды лишний раз приводить стихи, где Ахматова говорит об этом выборе - выборе судьбы. И о том, что определило этот выбор - об органическом ощущении нерасторжимости с землей, на которой выпало родиться и в которую предстоит лечь.

Она, в общем, никогда не подчеркивала этого внутреннего единства с родиной, не декламировала: "О, Русь, судьба моя..." Но едва ли не этим единственно жила ее героиня.

Всё расхищено, предано, продано,
Черной смерти мелькало крыло,
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми
Небывалый под городом лес,
Ночью блещет созвездьями новыми
Глубь прозрачных июльских небес, -

И так близко подходит чудесное
К развалившимся грязным домам...
Никому, никому неизвестное,
Но от века желанное нам. (I, 155)

Это "никому, никому не известное" - не такое уж неизвестное: это очередное лето над землей - над своей, родившей нас, единственно возможной для нас землей; это сила жизни на этой земле, движение этой жизни вопреки всему. Вот что лежало в основе ахматовского отношения к миру.

Что видела она от советской России? Нищету, десятилетиями не издававшиеся книги, трижды без вины арестованного сына, его без вины расстрелянного отца, брань партийного вельможи... Но ни разу не отрекалась от нее даже в мыслях. Отвергла все призывы, посулы, подсказки из свободного мира. Прожила на бессердечной, равнодушной к ней русской земле весь выпавший ей век и легла в нее под православный крест.

Легко заметить, как органично сочетаются, соединяются у Ахматовой "Я" и "Мы": "Не с теми я, кто бросил землю..." и всего через строфу: "... Мы ни единого удара..." (I, 139)

Это "Мы" - ее поколение, от имени которого она, чем дальше, тем уверенней, настойчивей говорит. Именно судьба сверстников и современников, людей ее круга стала главным предметом художественного осмысления, поэтических раздумий Ахматовой. Это поколение, сложившееся в одном мире, для одной жизни, но получившее в удел от истории другую жизнь, в других обстоятельствах: вступив в жизнь в дооктябрьском мире общечеловеческих нравственных ценностей, высоких представлений о личности, ее достоинстве и долге, оно оказалось затем в мире обнаженной и торжествующей, утверждающей свои права социальной борьбы. Мысль об этой судьбе стала как бы фокусом если не всех, то основных, главных поэтических тем, творческих замыслов Ахматовой.

Хорошо известны стихи, где эта мысль выражена в прямой, лирически сконцентрированной форме. Скажем, "De profundis". Но чаще она оставалась в подтексте, внешне проявляясь как бы другими темами и поэтическими мотивами. С наибольшей ясностью о судьбах своего поколения Ахматова говорит в поэтических раздумьях о собственной судьбе. Через все ее зрелое творчество идет, льется эта сильнейшая, упругая струя - осмысление собственной судьбы, своих испытаний и бед, своей личности.

В зрелой поэзии Ахматовой рядом с продолжавшимся лирическим дневником личной жизни, личной судьбы возникает мощная линия "исторической живописи" ("Северные элегии", "Царскосельская ода", такие стихотворения, как "На Смоленском кладбище" и др.). Предчувствие обреченности как бы витает над историческими и биографическими картинами в этих стихах. Ведь Ахматова знала, чем все это кончилось. Но гораздо важнее, по-моему, оценить саму привязанность к этой кончившейся, уже миновавшей жизни.

Надо ли объяснять, почему Ахматова так привержена этому, живущему, казалось бы, только в ее памяти миру? Ей было дано сознавать, как много в нем истинного, непреходящего. И этот мир оказался действительно отнюдь не безвозвратным. Ведь пережив все детские болезни отречения от него - от гуманизма, от духовных и нравственных ценностей, от свободы личности, ее собственности, ее деятельности, ее совести - наше общество вновь возвращается к этим основам человеческого бытия. Творчество Ахматовой из тех, которые сохраняли для нас эти временно свергнутые, но, как выяснилось, не опровергнутые ценности.

Судьбы поколения, собственная судьба как знак всеобщей, память об ушедшем - эти три соединяющихся мотива служили доминантой зрелого творчества Анны Ахматовой, определяли его основное содержание. Так они развернулись в главном для нее произведении сороковых - пятидесятых годов - "Поэме без героя".

Мне кажется, что пока она не истолкована. И может быть, отчасти этому мешает неравенство, неравновеликость по объему трех частей поэмы. Образная полнота и развернутость первой части "Девятьсот тринадцатый год", изящество, даже изощренность ее разработки как бы побуждают и читателя, и исследователя сосредоточиться именно на ней. Между тем, при всей неравновеликости, все три части равны по заложенному в них смыслу, по значению для целого. Не исключено, что сама неравновеликость трех частей "Триптиха", неразвернутость второй и третьей частей - это тоже способ тайнописи, способ зашифровать содержание поэмы - отвлечь внимание от главного, сделать вид, будто главное в ее зеркале - тени девятьсот тринадцатого года.

Обычно считается, что в "Поэме без героя" - во всяком случае, в первой ее части - Анной Ахматовой зашифрован суд истории над ее поколением, ее бывшей средой, не услышавшей гула будущего, не предугадавшей "настоящего Двадцатого Века". Эта точка зрения была четко сформулирована в свое время В. М. Жирмунским. Я думаю, что это не совсем так.

Конечно, осуждающая ирония над своим поколением, своей средой да и над самой собой в "Поэме без героя" присутствует, окрашивает многие строфы первой, да и второй ее части. Это та самая ирония, которую Ахматова адресовала опять-таки и самой себе даже в "Реквиеме":

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей... 3

Но дело в том, что в "Поэме без героя" как раз и показано, "что случится с жизнью твоей". И потому в ней зашифрован скорее всего совсем иной суд: не над своей бывшей средой, а над самим историческим временем - над веком и над обществом, обрекшими поэта на тяжелую участь:

Со мною моя "Седьмая",
Полумертвая и немая,
Рот ее сведен и открыт,
Словно рот трагической маски.
Но он черной замазан краской
И сухою землей набит. (346)

Такова творческая судьба художника, судьба его творений.

Не счастливей личной судьбы поэта и судьба близкого ей круга людей:

Ты спроси у моих современниц,
Каторжанок, "стопятниц", пленниц,
И тебе порасскажем мы,
Как в беспамятном жили страхе,
Как растили детей для плахи,
Для застенка и для тюрьмы. (347)

Смысл "Поэмы без героя" - рассчитаться с собственной судьбой, оставить свою оценку своему времени, всему происходящему с ее народом, ее страной. Вот почему поэма так долго "не отпускала" Ахматову. Начавшаяся с частной истории 1913 г., она во второй части развертывается в монолог о собственном бытии художника "у времени в плену", - а в третьей части расширяется до всеобщего исторического бытия.

Великая народная трагедия сороковых годов в третьей части "Триптиха" отодвигает, заслоняет собою и трагическое происшествие 1913 г., и призраки, вставшие в зеркалах, и прочее. Нельзя сказать, что в годы, когда создавалась "Поэма без героя", советские писатели не говорили о народной трагедии, о жестоких испытаниях, выпавших соотечественникам. Но почти для всех них это была лишь "жестокая память" войны (говоря словами Твардовского), трагедия фашистского нашествия. Для автора же "Поэмы без героя" народная трагедия включала в себя не только - и может быть, даже не столько бедствия войны, но прежде всего бедствия, которые принес народу бесчеловечный строй с его произволом, террором и ложью. Россия, идущая на восток, в заключительных строфах поэмы - это образ не только отступающей перед немцами, уходящей в эвакуацию в Сибирь, за Урал страны, но и страны, гонимой под конвоем в сибирские лагеря. Это "дорога, по которой ушло так много"; это долгий "путь погребальный".

Здесь же, в "Эпилоге" получает ясное разрешение генеральная тема собственной судьбы. Судьба сопоставляется с участью тех, кто шел по дороге на восток, в лагеря. Конечно, это рискованный образный ход: кто не носил лагерного бушлата, вряд ли вправе уподоблять себя тем, кому это выпало. Но у Ахматовой это право достаточно оправдано годами нависавшей над нею тенью тюрьмы. Главное же, она находит художественно безупречное образное решение: это не она, а ее двойник проходит лагерную судьбу:

А за проволокой колючей,
В самом сердце тайги дремучей -
Я не знаю который год -
Ставший горстью лагерной пыли,
Ставший сказкой из страшной были,
Мой двойник на допрос идет. (352)

Лишь в 1989 г. советские издатели решились наконец опубликовать эти строки.

Мы ценим в Анне Ахматовой одного из величайших в истории отечественной поэзии художников. Именно и прежде всего художника. Почти неисчерпаемый мир ее поэзии дает возможность развернуться всем направлениям и оттенкам нашего ремесла, всему спектру существующих подходов и методов науки о литературе. Но не меньше надо ценить в Ахматовой и другое - свидетельницу века, свидетельницу процессов современности. Ведь социальные феномены и политические кампании в нашей стране с 1917 г. перестали быть принадлежностью лишь сферы социальной жизни, лишь политики, от которой можно и отгородиться. Они приобрели, если хотите, онтологический и уж во всяком случае экзистенциальный смысл: они прямо определяют собою человеческое существование, несут прямую угрозу самой человеческой природе, ее свойствам, ее судьбам. Ахматова это отлично чувствовала. Из воспоминаний о ней можно увидеть, что, чуждая окружавшей ее социальной действительности, Анна Ахматова прекрасно понимала, насколько от этой небывалой действительности зависит человеческое бытие.

Она с иронией относилась к представлениям, будто можно уйти в мир чисто художественных и духовных интересов, в круг лишь эстетических, культурных проблем, - и тем как бы отрешиться от гнусной социальной действительности, остаться, так сказать, незапятнанным ею. Это иллюзорное бегство от реальности было не для Ахматовой. Как раз поэтому ее измученным ртом действительно кричал "стомильонный народ". Вот это надо оценить.

Чудовищный опыт нашей новейшей истории говорит, по-моему, об одном: вечные и естественные основы существования человеческого общества, нарушенные и отвергнутые семьдесят три года назад, оказались, однако, неустранимыми. И поэзия Анны Ахматовой, помимо прочего, свидетельствует, насколько противоестественной была попытка изъять из жизни нашего общества вечные общечеловеческие ценности, какими трагедиями - социальными и нравственными - это оборачивалось. Но она свидетельствует и о том, что человеческая природа не уступила судьбе, сохранив себя вопреки обстоятельствам истории. Эти поэтические свидетельства Анны Ахматовой - может быть, главное в ее наследии.

Примечания

1. Мандельштам О. Слово и культура. М., 1987. С. 175.

2. Ахматова А. Соч.: В 2 т. М., 1986. Т. 1. С. 170. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.

3. Ахматова А. Лирика. М., 1989. С. 216. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте.

Анна Ахматова в годы Великой Отечественной Войны - страница №1/1

Анна Ахматова в годы Великой Отечественной Войны.

Война застала Ахматову в Ленинграде. Судьба ее о это время по-прежнему складывалась тяжело-вторично арестованный сын находился в заключении, хлопоты по его освобождению ни к чему не приводили. Известная на­дежда на облегчение жизни возникла перед 1940 годом, когда ей было разрешено собрать и издать книгу избран­ных произведений. Но Ахматова, естественно, не могла включить в нее ни одного из стихотворений, впрямую ка­савшихся тягостных событий тех лет. Между тем твор­ческий подъем продолжал быть очень высоким, и, по сло­вам Ахматовой, стихи шли сплошным потоком, “насту­пая на пятки друг другу, торопясь и задыхаясь...”.

Появлялись и первоначально существовали неоформленно отрывки, названные Ахматовой “странными”, в ко­торых возникали отдельные черты и фрагменты прошед­шей эпохи-вплоть до 1913 года, но иногда память сти­ха уходила еще дальше - в Россию Достоевского и Некрасова. 1940 год был в этом отношении особенно интен­сивен и необычен. Фрагменты прошедших эпох, обрывки воспоминаний, лица давно умерших людей настойчиво стучались в сознание, перемешиваясь с более поздними впечатлениями и странно перекликаясь с трагическими событиями 30-х годов. Впрочем, ведь и поэма “Путем всея земли”, казалось бы, насквозь лирическая и глубоко трагичная по своему смыслу, также включает в себя ко­лоритные фрагменты прошедших эпох, причудливо сосед­ствующих с современностью предвоенного десятилетия. Во второй главке этой поэмы возникают годы юности и едва ли не детства, слышны всплески черноморских волн, но-одновременно-взору читателя предстают... окопы первой мировой войны, а в предпоследней главке появ­ляются голоса людей, произносящих последние новости о Цусиме, о “Варяге” и “Корейце”, то есть о русско-япон­ской войне...

Недаром Ахматова писала, что именно с 1940 года- со времени поэмы “Путем всея земли” и работы над “Рек­виемом”-она стала смотреть на всю прошедшую грома­ду событий как бы с некоей высокой башни.

В годы войны наряду с публицистическими стихами (“Клятва”, “Мужество” и др.) Ахматова пишет и несколь­ко произведений более крупного плана, в которых она осмысливает всю прошедшую историческую громаду ре­волюционного времени, .вновь возвращается памятью к эпохе 1913 года, заново пересматривает ее, судит, мно­гое-прежде дорогое и близкое-решительно отбрасыва­ет, ищет истоков и следствий. Это не уход в историю, а приближение истории к трудному и тяжкому дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной историко-философское осмысление развернувшейся на ее глазах грандиозной войны.

В годы войны читатели знали в основном “Клятву” и “Мужество”-они в свое “время печатались в газетах и обратили на себя общее внимание как некий редкий при­мер газетной публицистики у такого камерного поэта, каким была в восприятии большинства А. Ахматова предвоенных лет. Но помимо этих действительно прекрасных публицистических произведений, полных патриотического воодушевления и энергии, она написала немало других, уже не публицистических, но тоже во многом новых для нее вещей, таких, как стихотворный цикл “Луна в зените” (1942-1944), “На Смоленском кладбище” (1942), “Три осени” (1943), “Где на четырех высоких лапах...”

Военная лирика А.Ахматовой требует глубокого ос­мысления, потому что, помимо своей несомненной эстети­ческой и человеческой ценности, она представляет интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жиз­ни, исканий и находок той поры.

Критика писала, что интимно-личная тема в военные годы уступила место патриотической взволнованности и тревоге за судьбу человечества. Правда, если придержи­ваться большей точности, то следовало бы сказать, что расширение внутренних горизонтов в поэзии Ахматовой началось у нее, как мы только что видели на примере “Реквиема” и многих произведений 30-х годов, значитель­но раньше годов войны. Но в общем плане это наблюде­ние верно, и надо заметить, что изменение творческого тонуса, а отчасти даже и метода было свойственно в годы войны не только А. Ахматовой, но и другим художникам сходной и несходной с нею судьбы, которые, будучи прежде далекими от гражданского слова и непривычными к мышлению широкими историческими категориями, тоже переменились и внутренне, и по стиху.

Конечно, все эти перемены, какими бы неожиданными они ни казались, не были столь уж внезапны. В каждом случае можно найти длительное предварительное накоп­ление новых качеств, война лишь убыстрила этот слож­ный, противоречивый и медлительный процесс, сведя его до степени мгновенной патриотической реакции. Мы уже видели, что в творчестве Ахматовой временем такого на­копления были последние предвоенные годы, в особенно­сти 4935-1940, когда диапазон ее лирики, тоже неожи­данно для многих, расширился до возможности освоения политико-публицистических областей: цикл стихов “В со­роковом году” и др.

Это обращение к политической лирике, а также к про­изведениям гражданско-философского смысла (“Путем всея земли”, “Реквием”, “Черепки” и др.) в самый канун Великой Отечественной войны оказалось чрезвычайно важным для ее дальнейшего поэтического развития. Вот этот-то гражданский и эстетический опыт и осознанная цель поставить свой стих на службу трудному дню на­рода и помогли Ахматовой встретить войну стихом воин­ственным и воинствующим. Известно, что Великая Отечественная война не застала поэтов врасплох: в первые же дни сражений большин­ство их уехали, на фронты-в качестве солдат, офицеров, военных корреспондентов; те же, кто не мог участвовать в ратном деле народа непосредственно, стали участника­ми напряженной трудовой жизни народа тех лет. Ольга Берггольц вспоминает об Ахматовой самого начала ленин­градской осады:

“На линованном листе бумаги, вырванном из контор­ской книги, написанное под диктовку Анны Андреевны Ахматовой, а затем исправленное ее рукой выступление по радио-на город и на эфир-в тяжелейшие дни штур­ма Ленинграда и наступления на Москву.

Как я помню ее около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного Дома, бывшего Шере­метьевского дворца, с лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежур­ство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного Дома под кленом, воспетым ею в “Поэме без героя”. В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные по-ахматовски чет-веростишия:
Вражье знамя

Растает, как дым,

Правда за нами,

И мы победим!”

“Заходил к Ахматовой,-вспоминает о встрече с ней в августе 1941 года Павел. Лукницкий.-Она лежала- болеет. Встретила меня очень приветливо; настроение у нее хорошее, с видимым удовольствием сказала, что при­глашена выступить по радио. Она-патриотка, и сознание, что она сейчас душой вместе со всеми, видимо, очень ободряет ее”.

Кстати сказать, приведенное Ольгой Берггольц четве­ростишие хорошо показывает, что даже шероховатый язык плаката, столь, казалось бы, далекий от традиционной ма­неры Ахматовой, даже и он, когда возникла в том потреб­ность, вдруг появился и зазвучал в ее стихе, не желавшем быть в стороне ни от общей беды, ни от общего мужества. Ахматова застала блокаду, она видела первые жесто­кие удары, нанесенные столько раз воспетому ею городу. Уже в июле появляется знаменитая “Клятва”:

И та, что сегодня прощается с милым,-

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит!

Муза Ленинграда надела в те тяжелые дни военную форму. Надо думать, что и Ахматовой она являлась тог­да в суровом, мужественном обличье. Но, в отличие от годов первой мировой войны, когда, мы помним, Ахматова переживала чувство безысходной, всезатмевающей скор­би, не знавшей выхода и просвета, сейчас в ее голосе- твердость и мужество, спокойствие и уверенность: “Вражье знамя растает, как дым”. П. Лукницкий верно почувство­вал, что причина этого мужества, и спокойствия-в ощу­щении единства с жизнью народа, в сознании того, “что она сейчас душой вместе со всеми”. Здесь-водораздел, который пролегает между ранней Ахматовой, периода пер­вой мировой войны, и автором “Клятвы” и “Мужества”.

Она не хотела уезжать из Ленинграда и, будучи эва­куированной и живя затем в течение трех лет в Ташкенте, не переставала думать и писать о покинутом городе. Зная о муках блокадного Ленинграда лишь из рассказов, пи­сем и газет, поэтесса чувствовала себя, однако, обязанной оплакать великие жертвы любимого города. Некоторые ее произведения этого времени по своему высокому тра­гизму перекликаются со стихотворениями Ольги Берггольц и других ленинградцев, остававшихся в кольце блокады. Слово “плакальщица”, которым затем так часто и напрас­но упрекали Берггольц, впервые появилось применительно к Ленинграду именно у Ахматовой. Этому слову она при­давала, разумеется, высокое поэтическое значение. Ее стихотворные реквиемы включали в себя слова ярости, гнева и вызова:

А вы, мои друзья последнего призыва,

Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.

Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,

А крикнуть на весь мир все ваши имена!

Да что там имена!

Ведь все равно - вы с нами!..

Все на колени, все!

Багряный хлынул свет!

И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами -

Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.

А вы, мои друзья последнего призыва!..

Так же относилась к своему поэтическому долгу и Ольга Берггольц. Обращаясь к Городу, она писала:

Не ты ли сам

зимой библейски грозной

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслезный,

своих детей оплакать приказал?

Твой путь

Конечно, у Ахматовой нет прямых описаний войны- она ее не видела. В этом отношении при всех моментах удивительных подчас совпадений (интонационных и образных), которые иногда обнаруживаются между стихами, написанными в кольце и на Большой земле, их, разумеет­ся, все же нельзя ставить вплотную друг к другу. Стихи О. Берггольц, Н. Тихонова, В. Шефнера, В. Саянова. Вс. Рождественского и других поэтов, находившихся в кольце блокады, активно участвовали в ратном и трудо­вом подвиге ленинградцев; они, кроме того, были насы­щены такими деталями и штрихами жизни, которых не могло быть у людей, находившихся далеко., Но произве­дения Ахматовой в данном случае дороги тем, что они выражали чувства сострадания, любви и скорби, шедшие тогда к Ленинграду со всех концов страны. В ее поэтиче­ских посланиях наряду с патетикой, пронизанной горечью и тоской, было много простой человеческой ласки.

Таковы, например, ее стихи ленинградским детям, в которых много материнских невыплаканных слез и со­страдательной нежности:

Постучись кулачком - я открою.

Я тебе открывала всегда.

Я теперь за высокой горою,

За пустыней, за ветром и зноем,

Но тебя не предам никогда...

Твоего я не слышала стона,

Хлеба ты у меня не просил.

Принеси же мне ветку клена

Или просто травинок зеленых,

Как ты прошлой весной приносил.

Принеси же мне горсточку чистой

Нашей невской студеной воды,

И с головки твоей золотистой

Я кровавые смою следы.

Постучись кулачком - я открою...

Ощущение безраздельной общности с Городом:

Разлучение наше мнимо:

Я с тобою неразличима,

Тень моя на стенах твоих -

было равно в ее поэзии общности со страной, с народом.

Характерно, что в ее военной лирике главенствует широкое и счастливое “мы”. “Мы сохраним тебя, русская речь”, “мужество нас не покинет”, “нам родина приста­нище дала”-таких строк, свидетельствующих о новизне мировосприятия Ахматовой и о торжестве народного на­чала, у нее немало. Многочисленные кровеносные нити родства со страной, прежде громко заявлявшие о себе лишь в отдельные переломные моменты биографии (“Мне голос был. Он звал утешно...”, 1917; “Петроград”, 1919; “Тот город, мне знакомый с детства...”, 1929; “Реквием”, 1935-1940), сделались навсегда главными, наиболее до­рогими, определяющими и жизнь, и звучание стиха.

Родиной оказались не только Петербург, не только Царское Село, но и вся огромная страна, раскинувшаяся на беспредельных и спасительных азиатских просторах. “Он прочен, мой азийский дом”,-писала она в одном из стихотворений, вспоминая, что ведь и по крови (“бабуш­ка-татарка”) она связана с Азией и потому имеет пра­во, не меньшее, чем Блок, говорить с Западом как бы и от ее имени: -

Мы знаем, что ныне лежит на весах

И что совершается ныне.

Час мужества пробил на наших часах.

И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, -

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,

И внукам дадим, и от плена спасем

Мужество

С этой точки зрения цикл “Луна в зените” (1942- 1944), отражающий жизнь в эвакуации, представляется не менее важным, чем стихи, посвященные непосредствен­но военной теме. По существу это небольшая поэма, по­строенная по принципу блоковских поэтических циклов. Отдельные стихотворения, составляющие произведение, не связаны между собой никакой внешней сюжетной связью, они объединены общностью настроения и целостностью единой лирико-философской мысли.

“Луна в зените”-одно из наиболее живописных про­изведений Ахматовой. От прежних особенностей поэтики здесь ощутимо сохранена музыкальность (“подтскстовость”) композиции, держащейся на чередовании мотивов и образов, возникающих за внешними рамками стихотво­рения. Полусказочная, таинственная Азия, ее ночной мрак, горький дым ее очагов, ее пестрые сказки-вот началь­ный мотив этого цикла, разом переносящего нас от воен­ных тревог в мир “восточного покоя”. Конечно, покой этот иллюзорен. Едва возникнув в воображении читателя, он тут же, внутри себя, перебивается светоносным видением Ленинграда,-его оберегающий свет, добытый ценою кро­ви, преодолев пространство, вошел в далекую “азийскую” ночь, напомнив о дарованной ценой блокады безопасно­сти. Двуединый мотив Ленинград-Азия рождает третий, наиболее сильный и торжествующий, - мелодию всенарод­ного единства:

Кто мне посмеет сказать, что здесь

Я на чужбине?!.

Луна в зените

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

Все так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет.

Он прочен, мой азийский дом,

И беспокоиться не надо...

Еще приду. Цвети, ограда,

Будь полон, чистый водоем.

Луна в зените

А в центре цикла, как его живое пульсирующее серд­це, бьется, разрастается и расходится кругами главный мотив-мотив великой надежды:

Третью весну встречаю вдали

От Ленинграда.

Третью? И кажется мне, она

Будет последней...

Луна в зените

Расширившийся диапазон лирики, во многом иное ви­дение мира, непривычно раскинувшегося и во времени, и в пространстве, пора высокого гражданского опыта, при­несенного войной, - все это не могло не внести в ее твор­чество новых замыслов и поисков соответствующих ху­дожественных форм. Годы войны в творчестве Анны Ах­матовой ознаменованы тяготением к эпосу.

Это обстоятельство говорит о многом. Ведь первые по­пытки создания произведений эпического облика она пред­приняла еще в свой акмеистический период-в 1915 году.

То были уже упоминавшиеся “Эпические мотивы” и, в из­вестной степени, поэма “У самого моря”. Конечно, при­менительно к этим двум произведениям самый термин “эпичность” надо относить почти метафорически, во вся­ком случае чрезвычайно условно,-Ахматова выступает в них преимущественно как лирик.

Но если говорить о поэме “У самого моря”, то все же сама протяженность темы, простирающейся в даль человеческой судьбы, и даже само звучание этой поэмы, вос­производящей мелодику эпической песни, - все невольно намекало о родственности ее произведениям именно эпи­ческого склада.

Что касается “Эпических мотивов”, то, не вкладывая в это название классификационного смысла, Анна Ахма­това имела в виду главным образом широту повествова­тельной интонации, какую она избрала для этих больших стихотворных фрагментов, вбирающих в себя многообраз­ные подробности прекрасно-разноликой жизни. Но между этими двумя произведениями, намекающими,на потенци­альные возможности Ахматовой, и некоторыми ее произ­ведениями военных лет большая принципиальная разни­ца. Несравненно большее сходство можно усмотреть меж­ду ними и “Реквиемом”. В “Реквиеме” мы уже чувствуем неуклонно расширяющуюся, а временами и прямо выхо­дящую наружу эпическую основу. Лирический голос Ах­матовой в этом произведении оказался родственным боль­шому и незнакомому для нее кругу людей, страдания ко­торых она выпевает и поэтически усиливает, как собст­венные.

Если же вспомнить и некоторые другие, уже упоми­навшиеся произведения Ахматовой предвоенных лет, мож­но сказать, что первый реальный выход к широким темам и проблемам эпохи осуществился у нее именно в конце 30-х годов. Однако подлинно новое понимание своего вре­мени и серьезные изменения в содержании стиха возникли у поэта в годы Великой Отечественной войны.

Ахматовский памятливый стих часто уводит к исто­кам современной эпохи, которая в горящий военный день столь блистательно выдерживала суровый экзамен на прочность и зрелость.

Первым признаком начавшихся поисков было, по-видимому, стихотворение “На Смоленском кладбище”. На­писанное в 1942 году, оно могло показаться не имеющим отношения к гремевшей тогда войне. Однако это не так: подобно многим другим художникам военных лет, Ахматова не столько уходит в прошлое, сколько стремится приблизить его к сегодяшнему дню, чтобы установить общественно-временные причины и следствия.

Показательно, что неотступная потребность осмыслить Время, Век, Войну во всей широте исторических перспек­тив, вплоть до той туманной дали столетий, где устойчи­вые очертания русской государственности уже теряются из глаз, уступая свое место поэтическому ощущению нацио­нальной истории,-эта потребность, вырастая из желания удостовериться в прочности и незыблемости нашего се­годняшнего бытия, была свойственна самым различным художникам.

История спешно приближалась к воюющему современ­нику и в эпических миниатюрах А. Суркова 1941 года, и в лирических признаниях К. Симонова, и в документаль­но точных, но всегда поэтически одухотворенных созда­ниях Д. Кедрина, и в исторических вариациях С. Горо­децкого... Более того, трудно назвать поэта, прозаика и драматурга тех лет, у кого в той или иной форме, подчас косвенной и неожиданной, не проступило бы это естест­венное желание ощутить могучую и спасительную толщу национально-исторической плодоносящей почвы.

Трагический и чреватый неожиданными колебаниями день войны настоятельно требовал от художественного сознания включить его в твердые опорные рамы истории.

Художники различного дарования и склада подходили к решению этой сложной задачи по-разному, по-своему.

Ольга Берггольц, например, в своих блокадных поэмах, рисуя точно и достоверно муки осажденного Ленинграда, то и дело направляла свою память к тем революционным координатам советской истории, с которой она была свя­зана биографически: к Октябрю и собственной комсомоль­ской юности, что и помогало ей художественно осмысли­вать ленинградский быт как выражение высокого чело­веческого бытия, как торжество великих идеалов Рево­люции.

Маргарита Алигер и Павел Антокольский в поэмах о советской молодежи тоже не смогли пройти мимо грома­ды времени, сформировавшей советский характер,-в той или иной форме они обратились к воссозданию биогра­фии страны.

Наиболее широко начал в годы войны решать эту же проблему Владимир Луговской. В его “Середине века” оказались воспроизведенными все основные этапы исто­рии Советского государства. Отказавшись от изображения какого-либо объективированного героя, поэт сам высту­пил рассказчиком от лица Истории. То был не только “художественный прием”, помогший поэту использовать свой по преимуществу, как и у А. Ахматовой, лирический талант, но и нечто большее: рядовой участник событий, выступающий от имени истории,-это ведь и есть выра­жение идеалов нового времени.

Все писавшие об Ахматовой, в том числе Л. Озеров, К. Чуковский, А. Твардовский и другие, отмечали столь необычный для ее прежнего творчества историзм-исто­ризм и повествования, и поэтического мышления. “У ран­ней Ахматовой,-справедливо писал Л. Озеров,-мы поч­ти не встретим произведений, в которых было бы описано и обобщено время, были б выделены его характерные черты. В позднейших же циклах историзм определяется как способ познания мира и бытия человека, способ, дик­тующий и особую манеру письма”. Л. Озеров и К. Чуков­ский видят первые серьезные победы историзма у А. Ах­матовой в ее “Предыстории”.

Относительно точности этой даты можно, конечно, спо­рить, в особенности если вспомнить ее стихи 1935-1940 годов, но.несомненно, что первые очевидные достижения в области исторического осмысления действительности от­носятся к годам Великой Отечественной войны. Ведь она тогда не только пишет несколько значительных стихотво­рений соответствующего плана, но и продолжает работу, начатую еще в 1940 году, над “Поэмой без героя”, в ко­торой лирически окрашенный историзм стал.характерней­шей приметой всего повествования. Недаром сказано в одном из ее стихотворений тех лет:

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла,

Словно я свои же рыдания

Из чужих ладоней пила.

Это рысьи глаза твои, Азия...

Среди многих и разных стихов, написанных ею в годы войны, то лирически нежных, то проникнутых бессонни­цей и мраком, есть такие, что являются как бы спутника­ми создававшейся одновременно с ними “Поэмы без ге­роя”. В них Ахматова уходит по дорогам памяти-в мо­лодость, в 1913 год, вспоминает, взвешивает, судит, срав­нивает. Большое понятие Времени властно входит в ее лирику и окрашивает ее в своеобразные тона. Она никогда не воскрешала эпоху просто так-ради реконструкции, хотя удивительная память на детали, на подробно­сти, на самый воздух прошедшего времени и быта позво­лила бы ей создать пластичную и густую бытопись. Но вот стихотворение “На Смоленском кладбище”:

А все, кого я на земле застала,

Вы, века прошлого дряхлеющий посев,

Вот здесь кончалось все: обеды у Донона,

Интриги и чины, балет, текущий счет....

На ветхом цоколе - дворянская корона

И ржавый ангелок сухие слезы льет.

Восток еще лежал непознанным пространством

И громыхал вдали, как грозный вражий стан,

А с Запада несло викторианским чванством,

Летели конфетти и подвывал канкан...

Трудно представить себе в прежнем творчестве Ахма­товой не только своеобразную образность этого стихотво­рения, но и его интонацию. Отстраненная от прошлого, ироничная и сухая, эта интонация более всего, может быть, говорит о разительных переменах, происшедших в мироощущении поэтессы. В сущности, в этом маленьком стихотворении она как бы итожит прошедшую эпоху. ~ Здесь главное-ощущение великого водораздела, пролег­шего между двумя веками: прошлым и нынешним, пол­ной и окончательной исчерпанности этого прошлого, невоскресимого, канувшего в могильную пропасть навсегда и бесповоротно. Ахматова видит себя стоящей на этом берегу, на берегу жизни, а не смерти.

Одной из излюбленных и постоянных философских идей, неизменно возникавших у нее, когда она касалась прошлого, является идея необратимости Времени. В сти­хотворении “На Смоленском кладбище” речь идет об эфемерности мнимого человеческого существования, ограниченного пустой быстротекущей минутой. “...Обеды у До-нона, интриги и чины, балет, текущий счет” - в одной этой фразе схвачены и содержание, и суть мнимой, а не подлинной человеческой жизни. Эта “жизнь”, утверждает Ахматова, по своей сути, пустая и ничтожная, равна смерти. Сухие слезы из глаз всеми забытого ржавого ангелочка - вот итог подобного существования л награда за него. Подлинное Время-синонимичное Жизни -появляется у нее, как правило, тогда, когда в стих входит ощущение истории страны, истории народа. В стихах ташкентского периода неоднократно возникали, сменяясь и наплывая друг на друга, то российские, то среднеазиатские пейзажи, проникнутые ощущением бездонности уходящей вглубь национальной- жизни, ее не­поколебимости, прочности, вечности.

В стихотворении “Под Коломной” (“Гуляют маки в красных шапках”) поднимается ввысь осевшая в землю старинная звонкая колокольня и древний запах мяты про­стирается над душным летним полем, раскинувшимся по-русски привольно и широко:

Все бревёнчато, дощато, гнуто...

Полноценно цедится минута

На часах песочных...

Своеобразие Ахматовой заключалось в том, что она умела поэтически передать само присутствие живого духа времени, истории в сегодняшней жизни людей. В этом от­ношении, например, ее стихотворение “Под Коломной” неожиданно, но органично перекликается с начальными поэмами Вл. Луговского из “Середины века”, в особен­ности со “Сказкой о дедовой шубе”. Ведь Вл. Луговской в этой сказке, как и Ахматова, тоже стремится передать самцй дух России, самую музыку ее извечного пейзажа. В “Сказке о дедовой шубе” он уходит к самым истокам национального бытия, к тому пейзажно-историческому лону, которое еще не называлось, возможно, именем Руси, но из которого Русь родилась, вышла и начала быть. Оп­равдывая свой замысел детской атавистической интуици­ей, он с большой выразительной силой развертывает по­лулегендарные ка"ртины Древней пра-Родины.

Ахматова не уходит в сказку, в предание, в легенду, но ей постоянно свойственно стремление запечатлеть ус­тойчивое, прочное и непреходящее: в пейзаже, в истории, в национальности. Потому-то и пишет она, что

Солнца древнего из сизой тучи

Пристален и нежен долгий взгляд.

Под Коломной

А в другом стихотворении произносит и совсем странные, по первому впечатлению, слова:

Я не была здесь лет семьсот,

Но ничего не изменилось...

Все так же льется божья милость

С непререкаемых высот...

Все те же хоры звезд и вод,

Все так же своды неба черны,

И так же ветер носит зерна,

И ту же песню мать поет...

Я не была здесь лет семьсот...

Вообще тема памяти-одна из главнейших в ее ли­рике военных лет:

И в памяти, словно в узорной укладке:

Седая улыбка всезнающих уст,

Могильной чалмы благородные складки

И царственный карлик - гранатовый куст.

И в памяти, словно в узорной укладке...
И в памяти черной пошарив, найдешь...

Три стихотворения
И. помнит Рогачевское шоссе

Разбойный посвист молодого Блока..

Три стихотворения

Кстати, Блок с его патриотическими концепциями, вы­раженными в “Скифах”, оказался в годы войны воскрешенным именно у Ахматовой. Блоковская тема спаси тельных “азийских” просторов и могучего русского скнфства, уходящего своими корнями в тысячелетнюю земную твердь, прозвучала у нее сильно и выразительно. Она, кроме того, внесла в нее еще и личное отношение к не­сколько расширительной у Блока Азии-России, потому что, волею войны будучи заброшенной в далекий Ташкент, она узнала этот край изнутри-не только символически, но и с его пейзажно-бытовой стороны.

Если у Блока “Скифы” инструментированы в тонах высокого ораторского красноречия, не предполагающего сколько-нибудь приземленных, а тем более бытовых реа­лий, то Ахматова, идя вслед за Блоком в его главной поэтической мысли, всегда конкретна, вещна и предметна. Азия (конкретнее-Средняя Азия) на время сделалась по необходимости ее домом, и она по этой причине внесла в свои стихи то, чего не было у автора “Скифов”,-до­машнее ощущение этой великой цветущей земли, сделав­шейся прибежищем и заслоном в самую тяжкую годину тяжелейшего национального испытания. В ее строчках возникают и “мангалочий дворик”, и цветущие персики, и дым фиалок, и торжественно прекрасные “библейские нарциссы”:

Третью весну встречаю вдали

От Ленинграда.

Третью? И кажется мне, она

Будет последней.

Но не забуду я никогда

До часа смерти,

Как был отраден мне звук воды

В тени древесной...

Персик зацвел, а фиалок дым

Все благовонней.

Кто мне посмеет сказать, что здесь.

Я на чужбине?!

Третью весну встречаю вдали...

Земля древнейшей культуры, Средняя Азия неодно­кратно вызывала в ее сознании образы легендарных во­сточных мыслителей, любовников и пророков. В ее твор­чество периода эвакуации впервые широко вошла фило­софская лирика. Думается, что ее возникновение связано именно с ощущением близости великой философской и поэтической культуры, пронизывающей и землю и воздух этого своеобразного края. Крупнозвездное небо Азии, ше­пот ее арыков, чернокосые матери с младенцами на ру­ках, огромная серебряная луна, так не похожая на петербургскую, прозрачные и с трепетной заботливостью оберегаемые водоемы, от которых зависят жизнь и благо­денствие людей, животных и растений,-все внушало мысль о вечности и нетленности человеческого бытия и мысли:

Наше священное ремесло

Существует тысячи лет...

С ним и без света миру светло.

Но еще ни один не сказал поэт,

Что мудрости нет, и старости нет,

А может, и смерти нет.

Наше священное ремесло...
Эти строчки могли родиться только под азиатским небом.

Излюбленная ахматовская мысль, составившая средо­точие ее позднейшей философской лирики, мысль о бес­смертии неистребимой человеческой жизни, впервые воз­никла и упрочилась у нее именно в годы войны, когда са­мим основам разумного человеческого существования гро­зило уничтожение.

Характерной особенностью лирики Ахматовой военных лет является удивительное по своей неожиданной естест­венности совмещение в ней двух поэтических масштабов: это, с одной стороны, обостренная внимательность к мель­чайшим проявлениям повседневно окружающей поэта жизни, красочные мелочи, выразительные детали, штрихи, звучащие подробности, а с другой-огромное небо над головой и древняя земля под ногами, ощущение вечности, шелестящей своим дыханием у самых щек и глаз. Ахма­това в своих ташкентских стихах необыкновенно красоч­на и музыкальна.
Из перламутра и агата,

Из задымленного стекла,

Так неожиданно покато

И так торжественно плыла, -

Как будто “Лунная соната”

Нам сразу путь пересекла.

Явление луны
Однако наряду с произведениями, навеянными непо­средственно Азией, ее красотой и торжественной величест­венностью, философичностью ее ночей и знойным блиста­нием жгучих полдней, рядом с этим очарованием жизни, рождавшим в ее лирике неожиданное чувство полноты бытия, все время продолжалась, не давала покоя и неустан­но двигалась вперед работа взыскующей поэтической па­мяти. Суровый и кровавый военный день, уносивший ты­сячи молодых жизней, неотступно стоял перед ее глазами и сознанием. Великая, торжественная тишь безопасной Азии была обеспечена неизбывной мукой сражающегося народа: только себялюбец мог забыть о не переставав­шей греметь смертоубийственной войне. Незыблемость вечных основ жизни, живительным и прочным ферментом входившая в ахматовский стих, не могла упрочить и со­хранить уникальное в своем единичном существовании человеческое сердце, но к нему-то прежде всего и должна быть обращена поэзия. Впоследствии, через много лет пос­ле войны, Ахматова скажет:
Наш век на земле быстротечен

И тесен назначенный круг,

А он неизменен и вечен -

Поэта неведомый друг.

Читатель

Люди, воюющие современники-вот что должно быть главной заботой поэта. Это ощущение долга и ответст­венности перед неведомым другом-читателем, перед на­родом может выражаться по-разному: мы знаем в годы войны боевую агитационную публицистику, поднимавшую бойцов в атаку, знаем “Землянку” Алексея Суркова и “Убей его!” Константина Симонова. Сотни тысяч ленин­градцев, не переживших первой блокадной зимы, унесли с собой в могилы неповторимый сестринский голос Ольги Берггольц...

Искусство, в том числе и поэзия Великой Отечествен­ной войны, было многообразным. Ахматова внесла в этот поэтический поток свою особую лирическую струю. Ее омытые слезами стихотворные реквиемы, посвященные Ленинграду, были одним из выражений всенародного со­страдания, шедшего к ленинградцам через огненное коль­цо блокады на протяжении бесконечных осадных лет;, ее философические раздумья о многослойной культурной тверди, покоящейся под ногами воюющего народа, объек­тивно выражали общую уверенность.в неуничтожимости и неистребимости жизни, культуры, национальности, на которые столь самонадеянно замахнулись новоявленные западные гунны.

И наконец, еще одна и, может быть, наиважнейшая сторона ахматовского творчества тех лет-это попытки синтетического осмысления всей прошедшей панорамы времени, попытки отыскать и показать истоки великих блистательных побед советского народа в его битве с фа­шизмом. Фрагментарно, но настойчиво Ахматова воскре­шает отдельные страницы прошлого, пытаясь найти в них не просто характерные подробности, сохраненные памятью и документами, но главные нервные узлы предшествующе­го исторического опыта, его отправные станции, на кото­рых и она сама когда-то бывала, не догадываясь о пред­уготовленных ей далеких исторических маршрутах.

Все годы войны, хотя и с большими подчас перерывами, шла у нее работа над “Поэмой без героя”, являющейся по сути дела Поэмой Памяти. Многие стихи того време­ни внутренне сопутствовали поэме, незримо подталкивали ее, обтачивали и формировали ее обширный и не сразу прояснившийся замысел. Упоминавшееся уже стихотворе­ние “На Смоленском кладбище”, например, заключало в себе, безусловно, одну из главнейших мелодий “Поэмы без героя”: мелодию обратного пересчета времени, пере­оценки ценностей, разоблачения мишурности внешне рес­пектабельного и благополучного существования. Его об­щий саркастический, презрительный тон тоже заметно пе­рекликается с некоторыми вдохновенно злыми, почти са­тирическими страницами поэмы.

Историзм мышления не мог не сказаться и на некото­рых новых особенностях лирического повествования, по­явившихся у Ахматовой в годы войны. Наряду с произве­дениями, где ее лирическая, субъективно-ассоциативная манера остается прежней, у нее появляются стихи необыч­ного повествовательного облика, как бы прозаические по своему колориту и по характеру вкрапленных в них реа­листических примет бытовой стороны эпохи. В особенно­сти это относится к “Предыстории”. Она как бы завершила собой тот цикл развития, что был обозначен и начат стихотворением “На Смоленском кладбище”. “Предысто­рия” имеет знаменательный эпиграф: “Я теперь живу не гам”-из пушкинского “Домика в Коломне”.

Ахматова, таким образом, окончательно и резко отде­ляет себя от предшествующей эпохи-не столько, конеч­но, биографически, сколько психологически. Это-80-е го­ды XIX века. Они воссоздаются поэтессой с помощью тех общеисторических и общекультурных источников, что прочно связаны в нашем представлении с эпохой Досто­евского и молодого Чехова, победительными замашками российского капитализма и с последними гигантскими фигурами русской культуры, главным образом с Толстым. Ахматова вспоминает в “Предыстории” также Некрасова и Салтыкова:
И визави меня живут -

Некрасов И Салтыков...

Обоим по доске Мемориальной.

О, как было б страшно

Им видеть эти доски!..

Предыстория
Л. Толстой возникает в “Предыстории” как автор “Анны Карениной”. Это не случайно: эпоха 70-80-х го­дов-каренинская эпоха. Но вглядимся внимательнее в само стихотворение:

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады

В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.

Везде танцклассы, вывески менял,

А рядом: “Henriette”, “Basil”, “Andre”

И пышные гроба: “Шумилов-старший”...

Предыстория
Как видим, это не тот традиционный для Ахматовой и Блока “оснеженный” Петербург, а нечто совершенно иное. Взгляд автора на эпоху, запечатленную в облике города, жёсток и точен. Как и в стихотворении “На Смоленском кладбище”, здесь отчетливо звучит сатирическая нота, однако без какого-либо внешне сатирического смещения пропорций: все реально, точно, почти документально, а по своей образной системе-почти прозаично. По виду- это страничка прозы, отрывок из романа, обрисовываю­щий обычную для романного действия фабульную экспо­зицию.

Упоминание имени Достоевского, Гороховой улицы и колокольни живо вызывает в памяти привычный уголок Петербурга Достоевского-Сенную площадь, неподалеку от которой, близ Садовой, жил студент, решившийся на убийство старухи-процентщицы. Содержательная сжа­тость этого небольшого куска вообще поразительна. Дух Достоевского, мятущийся над призрачным Петербургом, придает всей нарисованной картине некий обобщенно-сим­волический смысл, укладывающийся в привычную лите­ратурную традицию; но растущие пятиэтажные громады, вывески менял, танцклассы и, как венец всему, “пышные гроба: “Шумилов-старший”-”се это материально-пошлое естество чьей-то чуждой и враждебной Городу сытно-жи­вотной жизни. Как ново и необычно такое изображение для творчества Анны Ахматовой!

Шуршанье юбок, клетчатые пледы,

Ореховые рамы у зеркал,

Каренннской красою изумленных,

И в коридорах узких те обои,

Которыми мы любовались в детстве,

И тот же плющ на креслах...

Все разночинно, наспех, как-нибудь...

Отцы и деды непонятны. Земли

Заложены. И в Бадене - рулетка...

Предыстория

Корней Чуковский, отчасти свидетель и очевидец кон­ца той эпохи, по поводу этого стихотворения говорит:

“Я застал конец этой эпохи и могу засвидетельство­вать, что самый ее колорит, самый запах переданы в “Предыстории” с величайшей точностью.

Мне хорошо памятна эта бутафория семидесятых го­дов. Плюш на креслах был едко-зеленого цвета, или - еще хуже, малинового. И каждое-кресло окаймлялось густой бахромой, словно специально созданной для соби­рания пыли. И такая же бахрома на портьерах. Зеркала действительно были тогда в коричневых ореховых рамах, испещренйых витиеватой резьбой с изображением роз или бабочек. “Шуршанье юбок”, которое так часто по­минается в романах и повестях того времени, прекрати­лось лишь в двадцатом столетии, а тогда, в соответствии с модой, было устойчивым признаком всех светских и по­лусветских гостиных. Чтобы нам стало окончательно ясно, какова была точная дата всех этих разрозненных обра­зов, Ахматова упоминает об Анне Карениной, вся траги­ческая жизнь которой крепко спаяна со второй половиной семидесятых годов.

Война застала Ахматову в Ленинграде. В августе и сентябре, уже во время блокады, она оставалась в городе. Поэтесса Ольга Берггольц вспоминала: «С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища...» Тогда же, в сентябре 1941 года, когда Ленинград постоянно бомбили, поэт выступала на радио, по словам О. Берггольц, «как истинная и отважная дочь России и Ленинграда». В октябре больную Ахматову эвакуировали из осаждённого города. Об этом времени она вспоминала: «До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий зной древесная тень и звук воды. А ещё я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград».

Великую Отечественную войну Ахматова восприняла как искупление народом греха революции и безбожия. Её стихи военных лет выдержаны в духе советской поэзии и снова появляются в печати. Стихотворение «Мужество» было напечатано в газете «Правда» 8 марта 1942 года:

Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова, -
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

«Великое русское слово» выступает как символ народа. Стихотворение обращено к вечному, и эта главная идея сконцентрирована в его последнем слове - «навеки». Идея «Мужества» и других военных стихов Ахматовой не сводится к пафосу борьбы с врагом, она заключается в том, что народ совершает небывалый подвиг во имя духовной свободы.

Ахматова в годы войны пишет не о себе, а о женщине вообще, матери, для которой все дети - родные: первый дальнобойный немецкий снаряд в Ленинграде «равнодушно гибель нес / Ребёнку моему», словно о родном (и живом: «Постучись кулачком - я открою») пишет она в эвакуации о погибшем иод бомбами маленьком сыне её соседей по Фонтанному Дому («Памяти Вали», 1942), и даже старинная статуя в Летнем саду, заботливо укрываемая землёй, для неё «доченька» («Nox. Статуя “Ночь” в Летнем саду», 1942).

В 1946 году Ахматова снова попала в немилость к партийному руководству: после выступления секретаря ЦК ВКП(б) А. Жданова вышло постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», в котором поэзию Ахматовой обвинили в безыдейности, отсутствии воспитательного начала. Поэта исключили из Союза писателей. Весь тираж уже напечатанного в 1946 году нового сборника её стихов (10 ООО экземпляров) был уничтожен. Ахматову вновь перестали печатать, она бедствовала. Многие прежние знакомые, увидев Анну Андреевну на улице, переходили на другую сторону, и лишь немногие друзья продолжали общение с ней. Но она вынесла всё с достоинством.

В конце 1950-х годов запрет с имени Ахматовой был снят. В 1958 и 1961 годах вышли небольшие сборники её стихотворений, а в 1965 году - итоговый, самый большой прижизненный сборник «Бег времени».

В первом стихотворении цикла «Тайны ремесла» - «Творчество» - воссоздаётся таинство рождения произведения: «И просто продиктованные строчки / Ложатся в белоснежную тетрадь». Внимание поэта задерживают разные звуки, из которых возникают тональность, настроение будущего стихотворения. Вокруг единственного, «всё победившего» звука так тихо, что «слышно, как в лесу растёт трава». И наконец поэт «начинает понимать» прозвучавшее в мире слово. Истинно художественное произведение Ахматова всегда воспринимала как «продиктованное» кем-то, «подслушанное» у музыки, природы, Музы.

Подумаешь, тоже работа, -
Беспечное это житье:
Подслушать у музыки что-то
И выдать шутя за своё.
Поэт, 1959

Великая Отечественная война Русского народа, которую он вел на протяжении четырех долгих лет с германским фашизмом, отстаивая как независимость своей Родины, так и существование всего цивилизованного мира, явилась новым этапом и в развитии советское литературы. На протяжении двадцати с лишним лет предшествующего развития она достигла, как известно, серьезных художественных результатов. Ее вклад в художественное познание мира заключался прежде всего в том, что она показала рождение человека нового общества. На протяжении этих двух десятилетий в советскую литературу постепенно входили, наряду с новыми именами; различные художники старшего поколения. К числу их принадлежала и Анна. Ахматова. “Подобно некоторым другим писателям, она в 20-е и 30-е годы пережила сложную Мировоззренческую эволюцию.

В марте 1941 года она пишет стихотворение, которое сейчас не может не восприниматься как последняя прощальная улыбка ленинградскому мирному дню:

Появлялись и первоначально существовали неоформленно отрывки, названные Ахматовой «странными», в которых возникали отдельные черты и фрагменты прошедшей эпохи – вплоть до 1913 года, но иногда память, стиха уходила еще дальше-в Россию Достоевского и Некрасова, 1940 год был в этом отношении особенно интенсивен и необычен. Фрагменты прошедших эпох, обрывки воспоминаний, лица давно умерших людей настойчиво случались в сознание, перемешиваясь с более поздними впечатлениями и странно перекликаясь с трагическими событиями 30-х годов. Впрочем, ведь и поэма «Путем всея земли», казалось бы, насквозь лирическая и глубоко трагичная по своему смыслу, также включает в себя колоритные фрагменты прошедших эпох, причудливо соседствующих с современностью предвоенного десятилетия. Во второй главке этой поэмы возникают годы юности и едва ли не детства, слышны всплески черноморских воли, по – одновременно – взору читателя предстают… окопы первой мировой войны, а в предпоследней главке появляются голоса людей, произносящих последние новости о Цусиме, о «Варяге» и «Корейце», то есть о русско-японской войне…