Цитаты ницше о христианстве. Фридрих ницше о христианстве
44
- Евангелия неоценимы как свидетельства уже неудержимой коррупции
внутри первых общин. То, что позже Павел с логическим цинизмом раввина
довел до конца, было лишь процессом распада, начавшегося со смертью
Спасителя. - При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более
осторожным: за каждым словом встречается затруднение. Я признаюсь
- и меня поддержат, - что именно этим они доставляют
психологу первостепенное удовольствие, - как противоположность
всякой наивной испорченности, как утонченность par excellence, -
как виртуозность в психологической испорченности. Евангелия ручаются
сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться
здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра
в «святое», достигшая здесь такой гениальности, какой не
достигала она нигде в другом месте - ни в книгах, ни среди людей,
- жульничество в словах и жестах, как искусство, - это не
есть случайность какой-нибудь единичной одаренности, какой-нибудь
исключительной натуры. Это принадлежность расы. В христианстве как
искусстве свято лгать все иудейство, вся наистрожайшая многовековая
иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства.
Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже
третьей степени… Основная воля, направляемая только на то, чтобы
обращаться с такими понятиями, символами, телодвижениями, которые
доказываются из практики жреца, инстинктивное уклонение от всякой
другой практики, от перспектив всякого иного рода оценок и полезностей
- это не только традиция, это наследственность: лишь как
наследственное действует оно, как природа. Все человечество, даже
лучшие умы лучших времен (исключая одного, который, может быть,
единственный - не человек) позволяли себя обманывать. Евангелие
читали как книгу невинности… ни малейшего указания на то, с
каким мастерством ведется здесь игра. - Конечно, если бы мы
видели их, даже хотя бы мимоходом, всех этих удивительных лицемеров и
фокусников-святых, то с ними было бы покончено - и именно потому,
что я не читаю ни одного слова без того, чтобы не видеть жестов, я и
покончил с ними… Я не выношу по отношению к ним известного
способа смотреть снизу вверх. - К счастью, книги для большинства
есть только литература. Нельзя позволять вводить себя в заблуждение:
«не судите!» - говорят они, но сами посылают в ад
все, что стоит у них на пути.
Препоручая суд Богу, они судят сами;
прославляя Бога, они прославляют самих себя; требуя тех добродетелей,
которые как раз им свойственны, - даже более, которые им
необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну, - они придают себе
величественный вид борьбы за добродетель, борьбы за господство
добродетели. «Мы живем, мы умираем, мы жертвуем собою за
благо» («Истина», «Свет», «Царство
Божье»): в действительности же они делают то, чего не могут не
делать. Сидя в углу, ежась, как крот, живя в тени, как призрак, -
они создают себе из этого обязанность: по обязанности жизнь их
является смирением, как смирение она есть лишнее доказательство
благочестия… Ах, этот смиренный, целомудренный, мягкосердый род
лжи! - «За нас должна свидетельствовать сама
добродетель»… Читайте Евангелия как книги соблазна при
посредстве морали: эти маленькие люди конфискуют мораль, - они
знают, как нужно обращаться с моралью! Люди всего лучше водятся за нос
моралью! - реальность заключается в том, что здесь самое
сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя,
«общину», «добрых и справедливых» раз навсегда
поставили на одну сторону, на сторону «истины», а все
остальное, «мир», - на другую… Это был самый
роковой род мании величия, какой когда-либо до сих пор существовал на
земле: маленькие выродки святош и лжецов стали употреблять понятия
«Бог», «истина», «свет»,
«дух», «любовь», «мудрость»,
«жизнь» как синонимы самих себя, чтобы этим отграничить от
себя «мир»; маленькие евреи в суперлативе, зрелые для
любого сумасшедшего дома, перевернули все ценности сообразно самим себе, как будто «христианин» был смыслом, солью, мерой, а также
последним судом всего остального… Вся дальнейшая судьба
предопределилась тем, что в мире уже существовал родственный по расе
вид мании величия - иудейский: коль скоро разверзлась пропасть
между иудеем и иудейским христианином, последнему не оставалось
никакого иного выбора, как ту же процедуру самоподдержания, которую
внушал иудейский инстинкт, обратить против самих иудеев в то время, как
иудеи обращали ее до сих пор только против всего не иудейского.
Христианин есть тот же еврей, только «более свободного»
исповедания.
45
- Я дам несколько примеров того, что засело в голову этих
маленьких людей, что вложили они в уста своему учителю: это настоящее
признание «прекрасных душ»…
«И если кто не примет вас и не будет слушать вас, то, выходя оттуда, отрясите прах от ног ваших, во свидетельство на них. Истинно говорю вам: отраднее будет Содому и Гоморре в день суда, нежели тому городу» (Марк 6, 11). - Как это по-евангельски!..
«А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему жерновный камень на шею и бросили его в море» (Марк 9, 42). - Как это по-евангельски!..
«И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную, где червь их не умирает и огонь не угасает» (Марк 9,47). - Не глаз только здесь подразумевается…
«И сказал им: истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Царствие Божие, пришедшее в силе» (Марк 9, 1). - Хорошо солгал, лев.
«Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною. Ибо…» (.Примечание психолога. Христианская мораль опровергается этим «ибо»: опровергать ее «основы» - это по-христиански) (Марк 8, 34).
«Не судите, да не судимы будете. Какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Матф. 7, 1). - Какое понятие о справедливости, о «праведном судии»!..
«Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и мытари?» (Матф. 5, 46). - Принцип «христианской любви»: она хочет быть в конце концов хорошо оплаченной…
«А если не будете прощать людям согрешений их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших» (Матф. 6, 15). - Очень компрометирует вышеназванного «Отца»…
«Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Матф. 6, 33). - Все это: т. е. пища, одежда, все насущные потребности жизни. Заблуждение, скромно выражаясь… Незадолго перед этим Бог является портным, по крайней мере в известных случаях…
«Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах. Так поступали с пророками отцы их» (Лука 6 , 23). - Бесстыдное отродье! Они сравнивают себя уже с пророками!..
«Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог, ибо храм Божий свят; а этот храм - вы» (I Коринф. 3, 16). - Для подобного нет достаточной меры презрения…
«Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажные дела?» (I Коринф. 6, 2). К сожалению, не только речь сумасшедшего… Этот ужасный лжец продолжает: «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейские»!..
«Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то благоугодно было Богу юродством проповеди спасти верующих… не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира, и уничиженное, и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, - для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом» (I Коринф. 1, 20 и далее). - Чтобы понять это место - перворазрядное свидетельство для психологии всякой морали чандалы, - нужно прочесть первое рассмотрение моей «Генеалогии морали»: там впервые выведена на свет противоположность аристократической морали и морали чандалы, родившейся из ressentiment и бессильной мести. Павел был величайшим из всех апостолов мести…
46
- Что из этого следует? То, что хорошо делают, если
надевают перчатки при чтении Нового Завета. Близость такой массы
нечистоплотности почти вынуждает к этому. Мы так же мало желали бы
общения с «первыми христианами», как и с польскими евреями,
- не потому, чтобы мы имели что-нибудь против них: те и другие
нехорошо пахнут. - Напрасно высматривал я в Новом Завете хотя бы
одну симпатичную черту: там нет ничего, что можно бы было назвать
свободным, добрым, откровенным, честным. Человечность не сделала здесь
еще и своего первого шага, - недостает инстинктов
чистоплотности… В Новом Завете только дурные инстинкты, и даже
нет мужества к этим дурным инстинктам. Сплошная трусость, сплошное
закрывание глаз и самообман. Всякая книга кажется чистоплотной, если ее
читать вслед за Новым Заветом; так, например, непосредственно после
Павла я читал с восхищением того прелестного, задорного насмешника
Петрония, о котором можно было бы сказать то же, что Доменико Боккачио
написал герцогу Парма о Чезаре Борджа: «è tutto
festo» - бессмертно здоровый, бессмертно веселый и
удачливый… Эти маленькие ханжи просчитываются как раз в главном.
Они нападают, но все то, на что они нападают, тем самым получает
отличие. На кого нападает «первый христианин», тот не
бывает этим замаран… Напротив: есть некоторая честь иметь против
себя «первых христиан». Читая Новый Завет, отдаешь
предпочтение всему, что он третирует, не говоря уже о «мудрости
мира сего», которую дерзкий враль напрасно пытается посрамить
«юродливой проповедью»… Даже фарисеи и книжники
выигрывают от таких противников: должно же быть в них что-нибудь
ценное, если их так неприлично ненавидят. Лицемерие - вот упрек,
который смели бросить «первые христиане»!
Достаточно того, что это были привилегированные, - ненависть чандалы не нуждается в других основаниях. «Первый христианин» - я боюсь, что и «последний», которого, может быть, я еще переживу, - по самым низменным инстинктам есть бунтовщик против всего привилегированного, - он живет, он борется всегда за «равные права»… Если приглядеться, то он не имеет иного выбора. Если хотят быть в собственном лице «избранниками Бога», или «храмом Божьим», или «судьею ангелов», то всякий другой принцип выбора, например принцип правдивости, ума, мужественности и гордости, красоты и свободы сердца, попросту «мира», - есть уже зло само по себе… Мораль: каждое слово в устах «первого христианина» есть ложь, каждый поступок, совершаемый им, есть инстинктивная ложь, - все его ценности, все его цели вредны, но кого он ненавидит, что он ненавидит, то имеет ценность… Христианин, христианский священник в особенности, есть критерий ценностей… Нужно ли говорить еще, что во всем Новом Завете встречается только единственная фигура, достойная уважения? Пилат, римский правитель. Он не может принудить себя к тому, чтобы принять всерьез спор иудеев. Одним евреем больше или меньше - что за важность?.. Благородная насмешка римлянина, перед которым происходит бесстыдное злоупотребление словом «истина», обогатила Новый Завет новым выражением, которое имеет цену, которое само по себе есть его критика, его отрицание: «что есть истина!..»
47
- Не то отличает нас от других, что мы не находим Бога ни в
истории, ни в природе, ни за природой, но то, что мы почитаемое за Бога
чувствуем не как «божественное», но как жалкое, абсурдное,
вредное - не как заблуждение только, но как преступление перед
жизнью… Мы отрицаем Бога как бога… Если бы нам доказали
этого Бога христиан, мы еще менее сумели бы поверить в него. - По
формуле: deus qualem Paulus creavit, dei negatio . -
Религия, которая, подобно христианству, не соприкасается с
действительностью ни в одном пункте, которая падает тотчас, стоит
только действительности предъявить свои права хоть в одном пункте,
- по справедливости должна быть смертельно враждебна
«мудрости мира», другими словами, науке, - для нее
будут хороши все средства, которыми можно отравить, оклеветать,
обесславить дисциплину духа, ясность и строгость в вопросах совести,
духовное благородство и свободу. «Вера» как императив есть
veto против науки, in praxi ложь во что бы то ни стало… Павел
понял, что ложь, что «вера» была необходима: церковь позже
поняла Павла. - Тот «Бог», которого изобрел Павел,
Бог, который позорит «мудрость мира» (т. е. собственно двух
великих врагов всякого суеверия - филологию и медицину), -
это поистине только смелое решение самого Павла назвать
«Богом» свою собственную волю, thora, - это сугубо
иудейское. Павел хочет позорить «мудрость мира»; его враги
- это хорошие филологи и врачи александрийской выучки, им
объявляет он войну. Действительно, филолог и врач не может не быть в то
же время и антихристианином. Филолог смотрит позади «священных
книг», врач позади физиологической негодности типичного
христианина. Врач говорит: «неизлечимый», филолог:
«шарлатан»…
48
- Поняли ли собственно знаменитую историю, которая помещена в
начале Библии, - историю об адском страхе Бога перед наукой?.. Ее
не поняли. Эта жреческая книга par excellence начинается, как и
следовало ожидать, великим внутренним затруднением жреца: он имеет
только одну великую опасность, следовательно, Бог имеет только одну
великую опасность…
Ветхий Бог, «дух» всецело, настоящий верховный жрец, истинное совершенство, прогуливается в своем саду: беда только, что он скучает. Против скуки даже и боги борются тщетно. Что же он делает? Он изобретает человека: человек занимателен… Но что это? и человек также скучает. Безгранично милосердие Божье к тому единственному бедствию, от которого не свободен ни один рай: Бог тотчас же создал еще и других животных. Первый промах Бога: человек не нашел животных занимательными, - он возгосподствовал над ними, он не пожелал быть «животным». - Вследствие этого Бог создал женщину. И действительно, со скукой было покончено, - но с другим еще нет! Женщина была вторым промахом Бога. - «Женщина по своему существу змея, Heva» - это знает всякий жрец; «от женщины происходит в мире всякое несчастье» - это также знает всякий жрец. « Следовательно, от нее идет и наука»… Только через женщину человек научился вкушать от древа познания. - Что же случилось? Ветхого Бога охватил адский страх. Сам человек сделался величайшим промахом Бога, он создал в нем себе соперника: наука делает равным Богу, - приходит конец жрецам и богам, когда человек начинает познавать науку! - Мораль: наука есть нечто запрещенное само по себе, она одна запрещена. Наука - это первый грех, зерно всех грехов, первородный грех. Только это одно и есть мораль. - «Ты не должен познавать»; остальное все вытекает из этого. - Адский страх не препятствует Богу быть благоразумным. Как защищаться от науки? - это сделалось надолго его главной проблемой. Ответ: прочь человека из рая! Счастье, праздность наводят на мысли - все мысли суть скверные мысли… Человек не должен думать. - И «жрец в себе» изобретает нужду, смерть, беременность с ее опасностью для жизни, всякого рода бедствия, старость, тяготу жизни, а прежде всего болезнь - все верные средства в борьбе с наукой! Нужда не позволяет человеку думать… И все-таки! ужасно! Дело познания воздвигается, возвышаясь до небес, затемняя богов, - что делать? - Ветхий Бог изобретает войну, он разъединяет народы, он делает так, что люди взаимно истребляют друг друга (жрецам всегда была необходима война…). Война наряду с другим - великая помеха науке! - Невероятно! Познание, эмансипация от жреца даже возрастает, несмотря на войну. - И вот последнее решение приходит ветхому Богу: «человек познал науку, - ничто не помогает, нужно его утопить!»…
50
- Я не обойду здесь молчанием психологию «веры»,
«верующих» именно для пользы самих «верующих».
Если теперь еще нет недостатка в таких, которые не знают, насколько
неприлично быть «верующим» или что это служит признаком
décadence, искалеченной воли к жизни, то завтра они уже будут
знать это. Мой голос достигает и тугих на ухо. - Кажется, если
только я не ослышался, у христиан существует критерий истины, который
называется «доказательство от силы». «Вера делает
блаженным: следовательно, она истинна». - Можно бы было
возразить, что блаженство здесь не доказывается, а только обещается;
блаженство обусловливается «верой»: должен сделаться
блаженным, потому что веришь… Но чем доказывается, что
действительно наступает то, что жрец обещает верующему как
«потустороннее», недоступное для всякого контроля? -
Таким образом, мнимое «доказательство от силы» в основе
есть опять-таки только вера в то, что явится действие, обещанное верой.
По формуле: «я верю, что вера делает блаженным, -
следовательно, она истинна». - Но мы подошли к концу. Это
«следовательно» было бы absurdum как критерий истины.
- Однако если мы предположим, с некоторой снисходительностью, что
доставление блаженства доказывается верой (не только как желаемое, не
только как нечто обещаемое подозрительными устами жреца), - то
все же было ли блаженство - выражаясь технически, удовольствие
- когда-нибудь доказательством истины? Так мало, что оно почти
дает доказательство противоположного; во всяком случае, если чувство
удовольствия вмешивается в обсуждение вопроса «что есть
истина?», то возникает огромное подозрение относительно истины.
«Удовольствие» как доказательство есть только
доказательство «удовольствия» - не более. Откуда
имеем мы право утверждать, что именно истинные суждения доставляют
более удовольствия, чем ложные, и что, в силу предустановленной
гармонии, они необходимо влекут за собой приятные чувства? - Опыт
всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону
истины надо было отвоевывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем
питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого
нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение.
- Что значит быть честным в духовных вещах? Быть строгим к своему
сердцу, презирать «прекрасные чувства», из всякого Да и Нет
делать вопросы совести!.. Вера делает блаженным: следовательно, она
лжет!..
51
Что вера при известных обстоятельствах делает блаженным, что блаженство
из навязчивой идеи еще не делает истинной идеи, что вера не двигает
горами, но скорее нагромождает горы, где их совсем нет, - это в
достаточной мере можно выяснить, пройдясь по сумасшедшему дому.
Конечно, не жрецу, ибо жрец из инстинкта отрицает, что болезнь есть
болезнь, что сумасшедший дом есть сумасшедший дом. Христианство
нуждается в болезни почти в такой же мере, как Греция нуждалась в
избытке здоровья: делать больным - это собственно задняя мысль
всей той системы, которую церковь предлагает в видах спасения. И не
является ли сама церковь - в последнем идеале -
католическим сумасшедшим домом? - И сама земля вообще не
сумасшедший ли дом? - Религиозный человек, каким его хочет
церковь, - есть типичный decadent; время, когда религиозный
кризис господствует над народом, всегда отмечается нервными эпидемиями;
«внутренний мир» религиозного человека так похож на
внутренний мир перевозбужденных и истощенных, что их можно смешать друг
с другом. «Высшие состояния», которые христианство навязало
человечеству как ценность всех ценностей, - это эпилептоидные
формы. Церковь причисляла к лику святых только сумасшедших или великих
обманщиков in majorem dei honorem … Я позволил себе однажды
охарактеризовать весь христианский training раскаяния и спасения
(который теперь лучше всего можно изучить в Англии) как методически
воспитываемую folie circulaire , само собой разумеется, на почве к
тому уже подготовленной, т. е. глубоко болезненной. Не всякий может
сделаться христианином: в христианство не «обращаются»,
- для этого должно сделаться больным… Мы, другие, имеющие
мужество к здоровью и также к презрению, как можем мы не презирать
религию, которая учит пренебрегать телом! которая не хочет освободиться
от предрассудка о душе! которая из недостаточного питания делает
«заслугу»! которая борется со здоровым, как с врагом,
дьяволом, искушением! которая убедила себя, что можно влачить
«совершенную душу» в теле, подобном трупу, и при этом имела
надобность создать себе новое понятие о «совершенстве»,
нечто бледное, болезненное, идиотски-мечтательное, так называемую
святость; святость - просто ряд симптомов обедневшего,
энервирующего, неисцелимого испорченного тела!.. Христианское движение
как европейское движение с самого начала есть общее движение всего
негодного и вырождающегося, которое с христианством хочет приобрести
власть. Христианское движение не выражает упадка расы, но оно есть
агрегат, образовавшийся из тяготеющих друг к другу форм
décadence. Не развращенность древности, благородной древности,
сделала возможным христианство, как это думают. Ученый идиотизм,
который и теперь еще утверждает нечто подобное, заслуживает самого
резкого опровержения. В то время как христианизировались во всей
империи больные, испорченные слои чандалы, существовал как раз
противоположный тип, благородство в самом его красивом и зрелом образе.
Но численность получила господство; демократизм христианских инстинктов
победил… Христианство не было национальным, не обусловливалось
расой.
Оно обращалось ко всем обездоленным жизнью, оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Все удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Еще раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: «Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира»: это была та формула, in hoc signo которой победил décadence. - Бог на кресте - неужели еще до сих пор не понята ужасная подоплека этого символа? Все, что страдает, что на кресте, - божественно… Мы все на кресте, следовательно, мы божественны… Мы одни божественны… Христианство было победой, более благородное погибло в нем, до сих пор христианство было величайшим несчастьем человечества…
52
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной
удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском
разуме, оно берет сторону всякого идиотизма, оно изрекает проклятие
против «духа», против superbia здорового духа. Так как
болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское
состояние, «вера», - должно быть также формой
болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также
отвергаемы церковью как пути запрещенные. Сомнение есть уже
грех… Совершенное отсутствие психологической чистоплотности,
обнаруживающееся во взгляде священника, есть проявление
décadence. Можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных
детях, сколь закономерным выражением décadence является
инстинктивная лживость, удовольствие лгать, чтобы лгать, неспособность
к прямым взглядам и поступкам. «Верой» называется нежелание
знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он
болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не
предъявляла своих прав. «Что делает больным, есть благо; что
исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло» - так
чувствует верующий. Непроизвольность во лжи - по этому признаку я
угадываю каждого теолога по призванию. - Другой признак теолога
- это его неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно
подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле
слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя
осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология
как ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных
новостях, о судьбах и состоянии погоды, не говоря о «спасении
души»… Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он
«Писание» или переживание, как, например, победу
отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда
настолько смел, что филолог при этом готов лезть на стену. Да и что ему
делать, когда ханжи и иные коровы из Швабии свою жалкую серую жизнь,
свое затхлое существование с помощью «перста Божия»
обращают в «чудо милости», «промысел»,
«спасение»! Самая скромная доза ума, чтобы не сказать
приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они
убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном
злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного
благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным такого Бога,
который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда
разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его
следовало бы упразднить . Бог как слуга, как почтальон, как
календарь - в сущности, это только слово для обозначения всякого
рода глупейших случайностей. «Божественное провидение», в
которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в
«образованной» Германии, было бы таким возражением против
Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно есть
возражение против немцев!..
53
- Что мученичество может служить доказательством истины чего-либо
- в этом так мало правды, что я готов отрицать, чтобы мученик
вообще имел какое-нибудь отношение к истине. Уже в тоне, которым
мученик навязывает миру то, что считает он истинным, выражается такая
низкая степень интеллектуальной честности, такая тупость в вопросе об
истине, что он никогда не нуждается в опровержении. Истина не есть
что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так могли
думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера.
Можно быть уверенным, что сообразно со степенью совестливости в
вопросах духа все более увеличивается скромность, осторожность
относительно этих вещей. Знать немногое, а все остальное осторожно
отстранять для того, чтобы познавать дальше…
«Истина», как это слово понимает каждый пророк, каждый
сектант, каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник,
- есть совершенное доказательство того, что здесь нет еще и
начала той дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для
отыскания какой-нибудь маленькой, совсем крошечной еще истины. Смерти
мучеников, мимоходом говоря, были большим несчастьем в истории: они
соблазняли… Умозаключение всех идиотов, включая сюда женщин и
простонародье, таково, что то дело, за которое кто-нибудь идет на
смерть (или даже которое порождает эпидемию стремления к смерти, как
это было с первым христианством), имеет за себя что-нибудь, -
такое умозаключение было огромным тормозом исследованию, духу
исследования и осмотрительности. Мученики бредили истине. Даже и в
настоящее время достаточно только жестокости в преследовании, чтобы
создать почтенное имя самому никчемному сектантству. - Как? разве
изменяется вещь в своей ценности только от того, что за нее кто-нибудь
кладет свою жизнь? - Заблуждение, сделавшееся почтенным, есть
заблуждение, обладающее лишним очарованием соблазна, - не думаете
ли вы, господа теологи, что мы дадим вам повод сделаться мучениками
из-за вашей лжи? - Опровергают вещь, откладывая ее почтительно в
долгий ящик; так же опровергают и теологов. Всемирно-исторической
глупостью всех преследователей и было именно то, что они придавали делу
своих противников вид почтенности, одаряя ее блеском
мученичества… До сих пор женщина стоит на коленях перед
заблуждением, потому что ей сказали, что кто-то за него умер на кресте.
Разве же крест аргумент? Но относительно всего этого только один сказал
то слово, в котором нуждались в продолжение тысячелетий, -
Заратустра.
Знаками крови писали они на пути, по которому они шли, и их безумие учило, что кровью свидетельствуется истина.
Но кровь - самый худший свидетель истины; кровь отравляет самое чистое учение до степени безумия и ненависти сердец.
А если кто и идет на огонь из-за своего учения - что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение.
54
Пусть не заблуждаются: великие умы - скептики. Заратустра -
скептик. Крепость, свобода, вытекающие из духовной силы и ее избытка,
доказываются скептицизмом. Люди убеждения совсем не входят в
рассмотрение всего основного в ценностях и отсутствии таковых.
Убеждение - это тюрьма. При нем не видишь достаточно далеко
вокруг, не видишь под собой: а между тем, чтобы осмелиться говорить о
ценностях и неценностях, нужно оставить под собой, за собой пятьсот
убеждений… Дух, который хочет великого, который хочет также
иметь и средства для этого великого, по необходимости будет скептик.
Свобода от всякого рода убеждений - это сила, это способность
смотреть свободно… Великая страсть, основание и сила бытия духа
еще яснее, еще деспотичнее, чем сам дух, пользуется всецело его
интеллектом: она заставляет его поступать, не сомневаясь; она дает ему
мужество даже к недозволенным средствам; она разрешает ему при
известных обстоятельствах и убеждения. Убеждение как средство: многого
можно достигнуть только при посредстве убеждения. Великая страсть может
пользоваться убеждениями, может их использовать, но она не подчиняется
им - она считает себя суверенной. - Наоборот: потребность в
вере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в карлейлизме, если
позволительно так выразиться, - есть потребность слабости.
Человек веры, «верующий» всякого рода, - по
необходимости человек зависимый, - такой, который не может
полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя.
«Верующий» принадлежит не себе, он может быть только
средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто
бы его использовал. Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения;
все склоняет его к ней: его благоразумие, его опыт, его тщеславие.
Всякого рода вера есть сама выражение самоотвержения,
самоотчуждения… Пусть взвесят, как необходимо большинству
что-нибудь регулирующее, что связывало бы их и укрепляло внешним
образом, как принуждение, как рабство в высшем значении этого слова,
- единственное и последнее условие, при котором преуспевает
слабовольный человек, особенно женщина, - тогда поймут, что такое
убеждение, «вера». Человек убеждения имеет в этом убеждении
свою опору. Не видеть многого, ни в чем не быть непосредственным, быть
насквозь пропитанным духом партии, иметь строгую и неуклонную оптику
относительно всех ценностей - все это обусловливает вообще
существование такого рода людей. Но тем самым этот род становится
антагонистом правдивости - истины… Верующий не волен
относиться по совести к вопросу об «истинном» и
«неистинном»: сделайся он честным в этом пункте, это тотчас
повело бы его к гибели. Патологическая обусловленность его оптики из
убежденного человека делает фанатика - Савонаролу, Лютера, Руссо,
Робеспьера, Сен-Симона, - тип, противоположный сильному, ставшему
свободным духу. Но величавая поза этих больных умов, этих умственных
эпилептиков, действует на массу, - фанатики живописны;
человечество предпочитает смотреть на жесты, чем слушать доводы…
55
- Еще один шаг в психологию убеждения, «веры». Давно
уже меня интересовал вопрос, не являются ли убеждения более опасными
врагами истины, чем ложь. («Человеческое, слишком
человеческое», часть I, афоризмы 54 и 483.) На этот раз я ставлю
решающий вопрос: существует ли вообще противоположение между ложью и
убеждением? - Весь мир верит в это; но чему только не верит весь
мир! - Всякое убеждение имеет свою историю, свои предварительные
формы, свои попытки и заблуждения: оно становится убеждением после
того, как долгое время не было им и еще более долгое время едва им
было. Как? неужели и под этими эмбриональными формами убеждения не
могла скрываться ложь? - Иногда необходима только перемена
личностей: в сыне делается убеждением то, что в отце было еще ложью.
- Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать
видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без
свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда
обманывают самих себя: обман других есть относительно уже
исключительный случай. - В настоящее время это нежелание видеть
то, что видят, и нежелание видеть так, как видят, есть почти первое
условие для всех партийных в каком бы то ни было смысле: человек партии
по необходимости лжец. Немецкая историография, например, убеждена, что
Рим был деспотизмом, что германцы принесли в мир дух свободы: какое
различие между этим убеждением и ложью? Следует ли удивляться тому, что
инстинктивно все партии, равно как и немецкие историки, изрекают
великие слова морали, что мораль чуть ли не потому еще продолжает
существовать, что всякого рода человек партии нуждается в ней
ежеминутно? - «Это наше убеждение: мы исповедуем его перед
всем миром, мы живем и умираем за него - почтение перед всем, что
имеет убеждение». - Нечто подобное слышал я даже из уст
антисемитов. Напротив, господа! Антисемит совсем не будет оттого
приличнее, что он лжет по принципу. Священники, которые в таких вещах
тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения,
т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от
евреев благоразумие, подставивши сюда понятие «Бог»,
«воля Божья», «откровение Божье». Кант со своим
категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум
сделался практическим. - Есть вопросы, в которых человеку
не предоставлено решение относительно истинности их или неистинности:
все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту
сторону человеческого разума… Коснуться границ разума -
вот это прежде всего и есть философия… Для чего дал Бог человеку
откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать
сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей
воле…
Мораль: священник не лжет, - в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об «истинном и ложном», эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие «откровения» принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы décadence или жрецы язычества. (Язычники - это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) - «Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» - все это только слова для обозначения условий, при которых жрец идет к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. «Святая ложь» обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. «Истина здесь» - эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжет.
56
- В конце концов, мы подходим к тому, с какою целью лгут. Что
христианству недостает «святых» целей, это мое возражение
против его средств. У него только дурные цели: отравление, оклеветание,
отрицание жизни, презрение тела, уничижение и саморастление человека
через понятие греха, - следовательно, также дурны и его
средства. - Совершенно с противоположным чувством я читаю книгу
законов Ману, произведение, несравненное в духовном отношении; даже
назвать его на одном дыхании с Библией было бы грехом против духа. И
понятно почему: оно имеет за собой, «в» себе действительную
философию, а не только зловонный иудаин с его раввинизмом и суевериями,
наоборот, оно кое-что дает даже самому избалованному психологу. Нельзя
забывать главного - основного отличия этой книги от всякого рода
Библии: знатные сословия, философы и воины при ее помощи держат в руках
массы: повсюду благородные ценности, чувство совершенства, утверждение
жизни, торжествующее чувство благосостояния по отношению к себе и к
жизни, солнечный свет разлит на всей книге. - Все вещи, на
которые христианство испускает свою бездонную пошлость, как, например,
зачатие, женщина, брак, здесь трактуются серьезно, с почтением, любовью
и доверием. Как можно давать в руки детей или женщин книгу, которая
содержит такие гнусные слова: «во избежание блуда каждый имей
свою жену, и каждая имей своего мужа… лучше вступить в брак,
нежели разжигаться?» И можно ли быть христианином, коль
скоро понятием об immaculata conceptio самое происхождение
человека охристианивается, т. е. загрязняется?.. Я не знаю ни одной
книги, где о женщине сказано бы было так много нежных и
благожелательных вещей, как в книге законов Ману; эти старые
седобородые святые обладают таким искусством вежливости по отношению к
женщинам, как, может быть, никто другой. «Уста женщины, -
говорится в одном месте, - грудь девушки, молитва ребенка, дым
жертвы всегда чисты». В другом месте: «нет ничего более
чистого, чем свет солнца, тень коровы, воздух, вода, огонь и дыхание
девушки». Далее следует, быть может, святая ложь: «все
отверстия тела выше пупка - чисты, все ниже лежащие -
нечисты; только у девушки все тело чисто».
57
Если цель христианства сопоставить с целью законов Ману, если наилучшим
образом осветить эту величайшую противоположность целей, то
нечестивость христианских средств можно поймать in flagranti .
Критик христианства не может избежать того, чтобы не выставить
христианства заслуживающим презрения. Книга законов, вроде законов
Ману, имеет такое же происхождение, как и всякая хорошая книга законов:
она резюмирует опыт, благоразумие и экспериментальную мораль столетий,
она подводит черту, но не творит ничего. Предпосылкой к кодификации
такого рода является то, что средства создать авторитет истине,
медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех
средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о
пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона:
именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того
«ты должен», которое является необходимым условием для
повиновения. В этом-то и заключается проблема. - В определенный
момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт -
сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить
- является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать
возможно полную и богатую жатву с времен эксперимента и отрицательного
опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться
дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей,
уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей.
Всему этому противопоставляется двойная стена: во-первых, откровение,
т. е. утверждение, что разум тех законов не человеческого
происхождения, что он не есть результат медленного изыскания,
сопровождаемого ошибками, но, как имеющий божественное происхождение,
он был только сообщен уже в совершенном виде, без истории, как дар, как
чудо… Во-вторых, традиция, т. е. утверждение, что закон уже с
древнейших времен существовал, что сомневаться в этом было бы нечестиво
и преступно по отношению к предкам. Авторитет закона покоится на
тезисах: Бог это дал, предки это пережили. Высший разум подобного
процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от
жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко
просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма
инстинкта, - это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко
всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов по
образцу Ману - значит признать за народом мастера, признать, что
он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого
она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой священной
лжи. - Порядок каст, высший господствующий закон, есть только
санкция естественного порядка, естественная законность первого ранга,
над которой не имеет силы никакой произвол, никакая «современная
идея». В каждом здоровом обществе выступают, обусловливая друг
друга, три физиологически разнопритягательных типа, из которых каждый
имеет свою собственную гигиену, свою собственную область труда, особый
род чувства совершенства и мастерства. Природа, а не Ману отделяет
одних - по преимуществу сильных духом, других - по
преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся
ни тем, ни другим - посредственных: последние как большинство,
первые как элита. Высшая каста - я называю ее кастой немногих
- имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это
значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты.
Только наиболее одаренные духовно люди имеют разрешение на красоту, на
прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est
paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется
им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который все
видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира.
Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм.
«Мир совершенен» - так говорит инстинкт духовно
одаренных, инстинкт, утверждающий жизнь: «несовершенство, все,
что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала -
все принадлежит к этому совершенству». Духовно одаренные, как
самые сильные, находят свое счастье там, где другие нашли бы свою
погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в
исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм
делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу
считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить
других, - это их отдых… Познание для них форма
подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения
- это не исключает того, что они самые веселые, радушные люди.
Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют;
им не предоставлена свобода быть вторыми. - Вторые - это
стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины,
это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя
закона. Вторые - это исполнители сильных духом, их ближайшая
среда, то, что берет на себя все грубое в господстве, их свита, их
правая рука, их лучшие ученики. - Во всем, повторяю, нет ничего
произвольного, ничего «деланного»; все, что не так, то
сделано, - природа там опозорена… Порядок каст, иерархия,
только и формулирует высший закон самой жизни; разделение трех типов
необходимо для поддержания общества, для того, чтобы сделать возможными
высшие и наивысшие типы, - неравенство прав есть только условие к
тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия.
Преимущество каждого в особенностях его бытия. Не будем низко оценивать
преимущества посредственных. Жизнь по мере возвышения всегда
становится суровее, - увеличивается холод, увеличивается
ответственность. Высокая культура - это пирамида: она может
стоять только на широком основании, она имеет, как предпосылку, прежде
всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля,
земледелие, наука, большая часть искусств, одним словом, все, что
содержится в понятии специальной деятельности, согласуется только с
посредственным - в возможностях и желаниях; подобному нет места
среди исключений, относящийся сюда инстинкт одинаково противоречил бы
как аристократизму, так и анархизму. Чтобы иметь общественную
полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное
призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только
большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей
быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность
- это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более
глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто
отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы
существовали исключения: ею обусловливается высокая культура. Если
исключительный человек относится к посредственным бережнее, чем к себе
и себе подобным, то это для него не вежливость лишь, но просто его
обязанность… Кого более всего я ненавижу между теперешней
сволочью? Сволочь социалистическую, апостолов чандалы, которые хоронят
инстинкт, удовольствие, чувство удовлетворенности рабочего с его малым
бытием, - которые делают его завистливым, учат его мести…
Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании
на «равные» права… Что дурно? Но я уже сказал это:
все, что происходит из слабости, из зависти, из мести. -
Анархист и христианин одного происхождения.
58
Конечно, есть различие, с какою целью лгут: для того ли, чтобы
поддерживать или чтобы разрушать. Сравним христианина и анархиста: их
цель, их инстинкт ведет только к разрушению. Доказательство этого
положения можно вычитать из истории: она представляет его с ужасающей
ясностью. Мы только что познакомились с религиозным законодательством,
целью которого было «увековечить» великую организацию
общества - высшее условие для того, чтобы преуспевала жизнь;
христианство нашло свою миссию в том, чтобы положить конец такой
организации, потому что в ней преуспевает жизнь. С давно прошедших
времен эксперимента и неуверенности разум должен был отложить там свои
плоды для дальнейшего пользования, и собранная жатва была так обильна,
так совершенна, как только возможно: здесь, наоборот, жатва была
отравлена за ночь… То, что составляло aere perennius, -
imperium Romanum, самая грандиозная форма организации при труднейших
условиях, такая форма, какая до сих пор могла быть только достигнута, в
сравнении с которой все прошедшее и последующее есть только
кустарничество, тупость, дилетантизм, - из всего этого те святые
анархисты сделали себе «благочестие» с целью разрушить
«мир», т. е. imperium Romanum, так, чтобы не осталось камня
на камне, пока германцы и прочий сброд не сделались над ним
господами… Христианин и анархист: оба decadents, оба не способны
действовать иначе, как только разлагая, отравляя, угнетая, высасывая
кровь, оба - инстинкт смертельной ненависти против всего, что
возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни
будущность… Христианство было вампиром imperii Romani; за ночь
погубило оно огромное дело римлян - приготовить почву для великой
культуры, требующей времени. - Неужели все еще этого не
понимают? Известная нам imperium Romanum, с которой мы лучше всего
знакомимся из истории римских провинций, это замечательнейшее
художественное произведение великого стиля было лишь началом, его
строение было рассчитано на тысячелетия, - никогда до сих пор не
только не строили так, но даже не мечтали о том, чтобы строить
настолько sub specie aeterni ! - Эта организация была
достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность
личностей не должна иметь значения в подобных вещах - первый
принцип всякой великой архитектуры.
Но она не могла устоять против самого разрушительного вида разложения - против христианина… Этот потайной червь, который во мраке, тумане и двусмысленности вкрался в каждую отдельную личность и из каждого высосал серьезное отношение к истине, вообще инстинкт к реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая банда, шаг за шагом отчуждая «души» от грандиозного строительства, отчуждала те высокоценные, те мужественно-благородные натуры, которые чувствовали дело Рима как свое собственное дело, свою собственную нешуточность, свою собственную гордость. Пронырство лицемеров, скрытные сборища, такие мрачные понятия, как ад, как жертва невинного, как unio mystica в питии крови, и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести, мести чандалы, - вот что стало господствовать над Римом, тот род религии, которому уже Эпикур объявил войну в его зародышевой форме. Читайте Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с «христианством», я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины, наказания и бессмертия. - Он боролся с подземными культами, со всем скрытым христианством, - отрицать бессмертие было тогда уже истинным освобождением. - И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем: но вот явился Павел… Павел, сделавшийся плотью и гением гнева чандалы против Рима, против «мира», жид, вечный жид par excellence… Он угадал, что при помощи маленького сектантского христианского движения можно зажечь «мировой пожар» в стороне от иудейства, что при помощи символа «Бог на кресте» можно суммировать в одну чудовищную власть все лежащее внизу, все втайне мятежное, все наследие анархической пропаганды в империи. «Спасение приходит от иудеев». - Христианство как формула, чтобы превзойти всякого рода подземные культы, например Осириса, Великой Матери, Митры, и чтобы суммировать их, - в этой догадке и заключается гений Павла. В этом отношении инстинкт его был так верен, что он, беспощадно насилуя истину, вкладывал в уста «Спасителю» своего изобретения те представления религий чандалы, при помощи которых затемнялось сознание; он делал из него нечто такое, что было понятно и жрецу Митры… И вот перед нами момент в Дамаске: он понял, что ему необходима вера в бессмертие, чтобы обесценить «мир», что понятие «ад» дает господство над Римом, что «потустороннее» умерщвляет жизнь … Нигилист и христианин (Nihilist und Christ) - это рифмуется, и не только рифмуется…
59
Вся работа античного мира напрасна: у меня нет слов, чтобы выразить
чудовищность этого. - И принимая в соображение, что эта работа
была только предварительной работой, что гранитом его самосознания был
заложен лишь фундамент к работе тысячелетий, - весь смысл
античного мира напрасен!.. К чему греки? к чему римляне? - Там
были уже все предпосылки к научной культуре, все научные методы, было
твердо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать -
эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в
союзе с математикой и механикой было на наилучшем пути, -
понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело
свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Все
существенное было найдено, чтобы можно было приступить к работе:
методы, повторяю десять раз, это и есть самое существенное, а вместе с
тем и самое трудное, то, чему упорнее всего противятся привычки и
леность. Все дурные христианские инстинкты сидят еще в нас, и нужно
было огромное самопринуждение, чтобы завоевать свободный взгляд на
реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьезность в
самомалейшем, всю честность познания, - и все это уже было там!
было уже более чем два тысячелетия перед этим! Прибавьте сюда еще
тонкий такт и вкус! Не как дрессировка мозга! Не как
«немецкое» образование с вульгарными манерами! Но как тело,
как жесты, как инстинкт - одним словом, как реальность! Все
напрасно! За одну лишь ночь стало это только воспоминанием! -
Греки! римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое
исследование, гений организации и управления, вера, воля к будущему
людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в imperium
Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не
только искусством, но реальностью, истиной, жизнью…
- И все это завалено не через какую-нибудь внезапную катастрофу!
Не растоптано германцами или иными увальнями! Но осквернено хитрыми,
тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побеждено - только
высосано!.. Скрытая мстительность, маленькая зависть стали господами!
Разом поднялось наверх все жалкое, страдающее само по себе, охваченное
дурными чувствами, весь душевный мир гетто!.. Нужно только почитать
какого-нибудь христианского агитатора, например св. Августина, чтобы
понять, чтобы почувствовать обонянием, какие нечистоплотные существа
выступили тогда наверх. Совершенно обманулись бы, если бы предположили
недостаток ума у вождей христианского движения: о, они умны, умны до
святости, эти господа отцы церкви! Им недостает совсем иного. Природа
ими пренебрегла, - она забыла уделить им скромное приданое
честных, приличных, чистоплотных инстинктов… Между нами будь
сказано, это не мужчины… Если ислам презирает христианство, то
он тысячу раз прав: предпосылка ислама - мужчины…
60
Христианство погубило жатву античной культуры, позднее оно погубило
жатву культуры ислама. Чудный мавританский культурный мир Испании, в
сущности более нам родственный, более говорящий нашим чувствам и вкусу,
чем Рим и Греция, был растоптан (я не говорю, какими ногами). Почему?
потому что он обязан своим происхождением благородным мужественным
инстинктам, потому что он утверждал жизнь также и в ее редких
мавританских утонченностях… Крестоносцы позже уничтожали то,
перед чем им приличнее было бы лежать во прахе, - культуру,
сравнительно с которой даже наш девятнадцатый век является очень
бедным, очень «запоздавшим». - Конечно, они хотели
добычи: Восток был богат… Однако смущаться нечего. Крестовые
походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое
дворянство, в основе своей - дворянство викингов, было, таким
образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с
немецким дворянством… Немецкое дворянство - всегдашние
«швейцарцы» церкви, всегда на службе у всех дурных
инстинктов церкви, но на хорошем жалованье … Как раз церковь, с
помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную
войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших
вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и
можно догадаться почему: христианство, алкоголь - два великих
средства разложения…
Не может быть выбора между исламом и христианством, так же как между арабом и иудеем. Решение дано, и никто не волен выбирать. Или мы чандала или не чандала… «Война с Римом на ножах! Мир, дружба с исламом»: так чувствовал, так поступал тот великий свободный дух, гений среди немецких императоров, Фридрих Второй. Как? неужели, чтобы прилично чувствовать, немцу нужно быть гением, свободным духом? Я не понимаю, как немец мог когда-нибудь чувствовать по-христиански…
61
Здесь необходимо коснуться воспоминаний, еще в сто раз более
мучительных для немцев. Немцы лишили Европу последней великой
культурной жатвы, которую могла собрать Европа, - культуры
Ренессанса. Понимают ли наконец, хотят ли понять, что такое был
Ренессанс? Переоценка христианских ценностей, попытка доставить победу
противоположным ценностям, благородным ценностям, при помощи всех
средств, инстинктов, всего гения… До сих пор была только эта
великая война, до сих пор не было постановки вопросов более
решительной, чем постановка Ренессанса, - мой вопрос есть его
вопрос: никогда нападение не было проведено более основательно, прямо,
более строго по всему фронту и в центре! Напасть в самом решающем
месте, в самом гнезде христианства, здесь возвести на трон благородные
ценности, я хочу сказать, возвести их в инстинкты и глубокие
потребности и желания там восседающих… Я вижу перед собой
возможность совершенно неземного очарования и прелести красок: мне
кажется, что она сверкает всем трепетом утонченной красоты, что в ней
искусство действует так божественно, так чертовски божественно, что
напрасно мы искали бы в течение тысячелетий второй такой возможности; я
вижу зрелище, столь полное смысла и вместе с тем удивительно
парадоксальное, что все божества Олимпа имели бы в нем повод к
бессмертному смеху, - Чезаре Борджа папа… Понимают ли
меня?.. Это была бы победа, которой в настоящий момент добиваюсь только
я один: тем самым христианство было уничтожено! - Но что
случилось? Немецкий монах Лютер пришел в Рим. Этот монах, со всеми
мстительными инстинктами неудавшегося священника, возмутился в Риме
против Ренессанса… Вместо того чтобы с глубокой благодарностью
понять то чудовищное, что произошло, - победу над христианством в
его гнезде, он лишь питал этим зрелищем свою ненависть. Религиозный
человек думает только о себе. - Лютер видел порчу папства, в то
время как налицо было противоположное: уже не старая порча, не peccatum
originale , не христианство восседало на папском престоле! Но
жизнь! Но триумф жизни! Но великое Да всем высоким, прекрасным,
дерзновенным видам!.. И Лютер снова восстановил церковь: он напал на
нее… Ренессанс - явление без смысла, вечное напрасно.
- Ах, эти немцы, чего они уже нам стоили! Напрасно - это
всегда было делом немцев. - Реформация, Лейбниц, Кант и так
называемая немецкая философия, войны за «свободу», империя
- всякий раз обращается в тщету то, что уже было, чего нельзя уже
вернуть назад… Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я
презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость
перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и
перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей
совести все половинчатости - три восьмых! - которыми больна
Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род
христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый
неопровержимый - протестантизм… Если не справятся
окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты…
Это вечное обвинение против христианства я хочу написать на всех стенах, где только они есть, - у меня есть буквы, чтобы и слепых сделать зрячими… Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, - я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества…
И вот считают время с того dies nefastus , когда начался этот рок, с первого дня христианства! - Почему лучше не с последнего? - Не с сегодняшнего? - Переоценка всех ценностей!
Примечания
Пиндар. Десятая Пифийская песнь.
Широта (франц.).
Декаданс, упадок (франц.). - Ред.
Первородный грех (лат.).
Пыл, рвение (франц.).
По преимуществу (франц.). - Ред.
Подполье (франц.).
1 с точки зрения Спинозы (лат.).
Творческий дух (лат.).
Злоба, злопамятство (франц.). - Ред.
Крайняя степень (лат.). - Ред.
Великий мастер иронии (франц.).
Острый ум, остроумие (франц.). - Ред.
1 властный (франц.).
Очевидно, имеется в виду бог Дионис. - Ред.
I Коринф. 15, 14.
Последнее основание (лат.).
Бог, каким его сотворил Павел, есть отрицание бога (лат.).
В вящую честь божию (лат.).
1 маниакально-депрессивный психоз (франц.).
Месть, злоба (франц.). - Ред.
Сим знаком (лат.). - Ред.
1 гордыня (лат.).
Способность, готовность (греч.).
Парафраз вольтеровского: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».
I Коринф. 7, 2, 9.
Непорочное зачатие (лат.).
На месте преступления, с поличным (лат.).
Под знаком вечности (лат.). - Ред.
Первородный грех (лат.). - Ред.
Злосчастный день (лат.).
......................................
Copyright: Фридрих Ницше (антихрист)
Слово «христианство» есть недоразумение, - в сущности был только один христианин, и он умер на кресте.
Фридрих Ницше
Цитаты о христианстве
Там, где кончается здоровье, там, где кончаются деньги, там, где кончается здравый человеческий рассудок, - там повсюду начинается христианство.
Генрих Гейне
Победило (христианство) смерть, победило и жизнь!
Василий Розанов
Иудаизм был религией отца. Христианство стало религией сына. Старый Бог Отец отступил за спину Христа, Христос, Сын, занял его место, именно так, как желал этого любой сын в первобытные времена.
Зигмунд Фрейд
Что бы ни говорили об упадке христианства, религия, создавшая зеленый шартрез, не может погибнуть.
Гектор Хью Манро
Язычники обожествляли жизнь, христиане - смерть.
Жермена де Сталь
Тот, кто начнет с того, что полюбит христианство более истины, очень скоро полюбит свою церковь или секту более, чем христианство, и кончит тем, что будет любить себя больше всего на свете.
Сэмюэл Кольридж
Христианство без божественности Христа - нечто вроде черепашьего супа без черепахи.
Генрих Гейне
Мы верим, что рождены из любви и в любовь обратимся.
Роман Брандштеттер
Христианство состоит не в том, чтобы верить в невозможное, а в том, чтобы совершать невероятное.
Шервуд Эдди
Христианский фундаментализм, учение, согласно которому имеется абсолютно могущественное, бесконечно осведомленное, превосходящее собою все мироздание существо, которое глубоко и лично интересуется моей сексуальной жизнью.
Сын лютеранского пастора Ф. Ницше (1844 - 1900) был одним из самых ожесточенных врагов христианства. В специальной работе «Ницше и христианство» Карл Ясперс писал: «Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне против христианства — войне небывало радикальной и до конца осознанной». Какие Ницше выдвигал идеи и чему он хотел научить людей? Он считал, что животное имеет известное преимущество над человеком. Каждое животное «точно попадает в цель», полностью отвечая установившемуся типу и повинуясь своей природе. Человек же есть «еще не установившееся животное» с неопределенными возможностями, и потому самое его существование в своей нерешенности есть своего рода заболевание земли. Он много писал о себе:
«Я знаю свой жребий. Когда-нибудь с моим именем будет связываться воспоминание о чём-то чудовищном - о кризисе, какого никогда не было на земле, о самой глубокой коллизии совести, о решении, предпринятом против всего, во что до сих пор верили, чего требовали, что считали священным. Я не человек, я динамит. - И при всём том во мне нет ничего общего с основателем религии - всякая религия есть дело черни, я вынужден мыть руки после каждого соприкосновения с религиозными людьми... Я не хочу "верующих", я полагаю, я слишком злобен, чтобы верить в самого себя, я никогда не говорю к массам... Я ужасно боюсь, чтобы меня не объявили когда-нибудь святым; вы угадаете, почему я наперёд выпускаю эту книгу: она должна помешать, чтобы в отношении меня не было допущено насилия... Я не хочу быть святым, скорее шутом... Но моя истина ужасна: ибо до сих пор ложь называлась истиной. - Переоценка всех ценностей - это моя формула для акта наивысшего самосознания человечества, который стал во мне плотью и гением. Мой жребий хочет, чтобы я был первым приличным человеком, чтобы я сознавал себя в противоречии с ложью тысячелетий... Я первый открыл истину через то, что я первый ощутил - вынюхал - ложь как ложь... Мой гений в моих ноздрях... При всём том я по необходимости человек рока. Ибо когда истина вступит в борьбу с ложью тысячелетий, у нас будут сотрясения, судороги землетрясения, перемещение гор и долин, какие никогда не снились. Понятие политики совершенно растворится в духовной войне, все формы власти старого общества взлетят в воздух - они покоятся все на лжи: будут войны, каких ещё никогда не было на земле. Только с меня начинается на земле большая политика… Я гораздо более ужасный человек, чем кто-либо из существовавших до сих пор; это не исключает того, что я буду самым благодетельным. Я знаю радость уничтожения в степени, соразмерной моей силе уничтожения - в том и другом я повинуюсь своей дионисической натуре, которая не умеет отделять отрицания от утверждения. Я первый имморалист: поэтому я истребитель par excellence…. слишком высокая оценка доброты и доброжелательства в общем есть для меня уже следствие decadence, симптом слабости, несовместимый с восходящей и утверждающей жизнью: в утверждении отрицание и уничтожение суть условия. Я останавливаюсь прежде всего на психологии доброго человека. Чтобы оценить, чего стоит данный тип человека, надо высчитать цену, во что обходится его сохранение, - надо знать его условия существования. Условие существования добрых есть ложь… Ибо добрые - не могут созидать: они всегда начало конца - они распинают того, кто пишет новые ценности на новых скрижалях, они приносят себе в жертву будущее - они распинают всё человеческое будущее! Добрые - были всегда началом конца... И какой бы вред ни нанесли клеветники на мир, - вред добрых самый вредный вред… Но ещё и в другом смысле я избрал для себя слово имморалист, как мой отличительный знак, как мой почётный знак; я горд тем, что у меня есть это слово, выделяющее меня из всего человечества…. Кто вообще до меня был среди философов психологом, а не его противоположностью, "мошенником более высокого порядка", "идеалистом"? До меня ещё не было никакой психологии. Здесь быть первым может оказаться проклятием, во всяком случае это рок: ибо презираешь, как первый... Отвращение к человеку есть моя опасность... Кто открыл мораль, открыл тем самым негодность всех ценностей, в которые верят или верили» («Генеалогия морали»).
Идейную связь философии Ницше и идеологии фашизма пытались стушевать, тщательно ища «расхождения». Отрицал эту преемственность и Карл Ясперс. Однако доводы эти малоубедительны. Сам он, переживший эту эпоху насилия, должен признать: «влияние его по-прежнему считается роковым, а многим и по сей день кажется опасным. Ведь он предпринял самую безжалостную, самую яростную и жестокую атаку на христианство из всех, какие когда-либо предпринимались. К тому же на Ницше сваливают ответственность за национал-социализм - из-за его философии воли к власти, которая была лишь одним из моментов его философии последнего десятилетия. Гитлер сфотографировался рядом с бюстом Ницше в архиве Ницше в Веймаре, где его восторженно приветствовала госпожа Фёрстер-Ницше. На какое-то мгновение Ницше чуть было не сделался государственным философом национал-социалистов».
Борьба с христианством кончилась для Ницше его личным безумием, которое продолжалось более десяти лет. В истории болезни клиники душевнобольных в Базеле имеются такие записи:
- «23 февраля 1889 г. «В последний раз я был Фридрихом-Вильгельмом IV».
- 27 апреля . Частые приступы гнева.
- 18 мая. Довольно часто испускает нечленораздельные крики.
- 14 июня. Принимает сторожа за Бисмарка.
- 4 июля. Разбивает стакан, "чтобы забаррикадировать вход в комнату осколками стекла".
- 9 июля. Прыгает по-козлиному, гримасничает и выпячивает левое плечо.
- 7 сентября. Почти всегда спит на полу у постели».
По поводу записи 23 февраля нужно заметить: Ницше родился 15 октября. Он был назван в честь короля Фридриха Вильгельма IV, потому что родился с ним в один день.
За год до начала безумия он закончил книгу «Антихрист», в которой писал: «Христианство называют религией сострадания . Сострадание противоположно тоническим аффектам, повышающим энергию жизненного чувства; оно действует угнетающим образом. Через сострадание теряется сила. Состраданием ещё увеличивается и усложняется убыль в силе, наносимая жизни страданием. …Если измерять сострадание ценностью реакций, которые оно обыкновенно вызывает, то опасность его для жизни ещё яснее. Сострадание вообще противоречит закону развития, который есть закон подбора. Оно поддерживает то, что должно погибнуть, оно встаёт на защиту в пользу обездоленных и осуждённых жизнью; поддерживая в жизни неудачное всякого рода, оно делает саму жизнь мрачною и возбуждающею сомнение». У посещавших больного родственников состояние его вызывало не мысль о будущем сверхчеловеке, а лишь жалость и сострадание.
Жизнь Ницше была трагедией, но рожденной не «из духа музыки», а из духа преисподней. Книги его сейчас издают однотомниками и двухтомниками. Интеллектуалы ставят их в шкафу на видном месте. О философии его говорят как о культурном наследии, некоторые зачитываются и восхищаются «эстетизмом», «искрами остроумия» и «интеллектуальным фейерверком». А что делать людям, которые не желают быть имморалистами, не хотят попирать общечеловеческие ценности и не видят разницы между сладким и горьким ядом? Как относиться к книгам, написанным человеком, страдавшим тяжелой и опасной формой духовной болезни? Святые отцы, обличая злохульного Ария, не искали в его «Талии» поэтических достоинств. Они не восхищались той волей и энергией, с какой иконоборцы попирали и уничтожали святыни. Они учили о великой духовной борьбе, которая продолжается. «Диавол с Богом борется, а поле битвы сердца людей» (Ф.М. Достоевский. Братья Карамазовы).
Отношения с религией у Ницше сложные и неоднозначные. Он родился в семье пастора и в детстве с упоением читал молитвы. Но позже отношение к христианству резко изменилось. При этом нельзя сказать, что Ницше отвергает любую религию и становится атеистом. К некоторым видам восточной религии он относится с большой симпатией (и здесь он идёт по стопам своего учителя). Человеку нужен бог, считает Ницше, в двух случаях: слабым он нужен для того, чтобы у него что-нибудь попросить и на что-нибудь пожаловаться, сильным – чтобы поделиться с ним радостью собственных побед. Христианство – религия слабых, униженных, рабов. На первый взгляд непонятно, чем вызвано такое неприятие принципа сострадания. В любом обществе есть сильные и слабые, и сострадание сильного слабым людям – нормальное явление. Но Ницше полагает, что христианство противоречит основному закону природы – закону борьбы за существование, согласно которому все слабое должно погибнуть, более того, надо помочь ему погибнуть. Отсюда крайне непривлекательный тезис: «падающего толкни».
Ницше глубоко исследует сущность христианства и делает неутешительный вывод: христианство заинтересовано в слабых людях, гордыня – смертный грех в христианстве. Если человек будет надеяться только на себя, будет сильным и независимым, то христианский бог ему не нужен и эта религия отомрет сама собой. Общество заинтересовано в слабых людях, благодаря им существует христианская религия, благодаря им сильные люди, помогая слабым и сострадая им, могут почувствовать свое благородство и силу. Отсюда своеобразный совет нищим: «Никогда не благодарите того, кто дал вам милостыню; пусть они вас благодарят за то, что вы её взяли». Только на первый взгляд такой совет кажется парадоксальным, но при более глубоком анализе позиция Ницше становится понятной – благодаря нищим подающий милостыню может возвыситься в собственных глазах – вот за это и пусть благодарит нищего.
Отдельные высказывания, вырванные из контекста, могут натолкнуть на мысль, что вся философия Ницше антигуманна, направлена против человека. В этой связи стоит прислушаться к рассуждениям русского философа Льва Шестова, приверженца ницшеанской философии. В своей статье «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше» Л. Шестов приводит слова Л. Толстого, записанные в его дневнике после посещения им больницы для бедных. Толстой пишет, что после посещения на его глазах стояли слезы умиления, умиления собственным поступком. Напрашивается вопрос: чья позиция более гуманна – человека, который умиляется собственным поступком (пусть даже благородным и сострадательным по отношению к бедным и больным), или человека, который выступает за то, чтобы каждый человек нашел в себе силы выбраться из того состояния, в которое он попал, стал сильным и независимым? Становится понятно, почему подающий милостыню должен благодарить нищего, а не наоборот.Еще по теме Ницше и христианство:
- Ницшеанское отрицание теодицеи и смысла дихотомии «добра» и «зла» в религиозно-философской традиции
- У истоков философии XX века: Шопенгауэр, Кьеркегор, Ницше
- Положение христианства в эпоху постмодернизма. Необходимость христианского просвещения
- Философские аспекты экологического кризиса: виновны ли эпоха Нового времени или христианство в экологическом кризисе?
Введение
Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. Например: «Кто выкажет сегодня хоть малейшее колебание в своем отношении к христианству, тому я не протяну и мизинца. Здесь возможна лишь одна позиция: безусловное „Нет“» (XVI, 408).
Ницше не устает разоблачать христианство, переходя от негодования к презрению, от спокойного исследования к язвительному памфлету. С удивительной изобретательностью он меняет точки зрения, рассматривая христианские реалии со всех сторон и раздевая их донага. Он усвоил мотивы всех своих предшественников в этой борьбе и положил начало новой войне против христианства - войне небывало радикальной и до конца осознанной.
Зная об этой пламенной вражде, внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупик перед некоторыми его высказываниями, на первый взгляд никак не совместимыми с антихристианством. Ницше случается говорить о христианстве так: «Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем» («Письмо к Гасту», 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: «Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, - это, пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству…» (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по линии обоих родителей, видит в совершенном христианине «благороднейший из человеческих типов», с какими ему приходилось сталкиваться: «Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях» (XIV, 358).
Словом, если мы решим перебрать все высказывания Ницше о христианских предметах по отдельности, будь то о «священнослужителе» или о «Церкви», мы натолкнемся на подобные трудносовместимые оценки; правда, отрицательные оценки будут в таком подавляющем большинстве, что положительные просто трудно будет заметить.
Церковь для Ницше - смертельный враг всего благородного на земле. Она отстаивает рабские ценности, она стремится растоптать всякое величие в человеке, она - союз больных, она - злокозненная фальшивомонетчица. Однако и тут он не может отказать ей в своем уважении как к особого рода власти: «Всякая Церковь есть прежде всего институт власти, обеспечивающий высшее положении духовно одаренным людям; она настолько верует в могущество духовности, что отказывается от всех более грубых средств насилия, и уже по одному этому Церковь при всех обстоятельствах более благородное учреждение, нежели государство» (V, 308). Размышляя об истоках могущества католической церкви, Ницше приходит к заключению, что она черпает свою силу «в тех, до сих пор еще многочисленных, священнических натурах», которые добровольно «делают свою жизнь исполненной трудностей, а тем самым и глубокого смысла» (II, 76). Потому и борьбу против Церкви он одобряет отнюдь не во всех случаях: «Борьба против Церкви означает помимо всего прочего также и сопротивление натур более низких, самодовольных, наивных и поверхностных против господства более глубоких, более тяжелых и осмотрительных, а потому и более злых и подозрительных людей, мучимых непрестанным сомнением относительно ценности бытия и собственной своей ценности…» (V, 286).
Примеров подобных противоречивых оценок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, необходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны. В поисках разумного и верного истолкования двойственного отношения Ницше к христианству попытаемся подойти к проблеме вот с какой стороны.
Свое происхождение из дома протестантских священников и, следовательно, «естественную» близость к христианам сам Ницше расценивал как факт первостепенной важности, как нечто незаменимое. Однако сама эта близость приобретает для него совершенно иной смысл с тех пор, как он осознает, что большинство христиан - христиане несовершенные. Расхождение между притязанием, требованием и действительностью испокон веков было движущей силой христианства. Правда, нередко притязание, требующее невозможного, и действительность, отказывающаяся повиноваться требованию, могут спокойно сосуществовать, не соприкасаясь. Но там, где они, встретившись, не дают друг другу покоя, может вырасти нечто из ряда вон выходящее. Ницше замечает, что «дерзкий внутренний скептицизм» вырос «в Германии именно среди детей протестантских пасторов». Почему? «Слишком много в Германии философов и ученых, которым случалось в детстве, послушав проповедь, перевести глаза на самого проповедника (!) - и в результате они больше не верят в Бога… Немецкая философия есть, в сущности, не что иное, как неверие в homines religiosi („людей религии“), в святых второго ранга, во всех деревенских и городских пасторов, включая и университетских богословов…» (XIII, 314).
Здесь намечена характернейшая особенность страстной ненависти Ницше: его вражда к христианству как действительности неотделима от его связи с христианством как требованием. И эту фактическую связь сам он рассматривает не как прах, который следует отрясти со своих ног, а как нечто весьма позитивное. Он отлично сознает, что именно моральный импульс христианства впервые вызвал к жизни не знающую границ волю к истине; «что даже мы, сегодня ищущие познания, мы - безбожники и антиметафизики - зажигаем наши факелы от того старого пожара, разожженного тысячелетнею верой» (VII, 275). Вот почему он призывает «не просто отделаться от всего христианского, но преодолеть его через сверххристианское» (XVI, 390). Значит, Ницше понимает себя так: его мысль выросла из христианства под воздействием христианских же импульсов. Его борьба против христианства отнюдь не означает стремления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: напротив, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство - и только оно.
Ницше твердо знает: «Мы больше не христиане», но к этому он тотчас прибавляет: «Быть христианами сегодня не позволяет нам само наше благочестие - оно стало и строже, и капризнее» (XIII, 318). Когда он противопоставляет всякой морали свое «по ту сторону добра и зла», он хочет сделать из морали нечто большее, чем мораль: «Мы желаем сделаться наследниками морали, уничтожив ее» (XII, 85). В наших руках «высокий результат, достигнутый прежним человечеством - моральное чувство» (XI, 35). «Все, что мы делаем, - всего лишь моральность, только обратившаяся против своей прежней формы» (XIII, 125).
Именно христианские импульсы, то есть достигшая высочайших степеней моральная правдивость, во все времена возбуждали христианскую борьбу против действительного, реального христианства, как оно проявляет себя здесь - во власти Церкви и в фактическом бытии и поведении людей, называющих себя христианами. Эта борьба внутри христианского мира не осталась без последствий - Ницше видит себя как раз последним из таких последствий. Века христианской культуры вывели новую христианскую породу людей и породили, по его мнению, небывалую доселе возможность, реализации которой он посвящает самого себя: «Борьба против тысячелетнего христианско-церковного гнета создала в Европе великолепнейшее духовное напряжение, какого никогда еще не бывало на земле: отныне, держа в руках столь туго натянутый лук, можно поразить самые отдаленные цели… Мы, добрые европейцы, носители свободного, очень свободного духа - мы сохранили все томление духа, все напряжение духовной тетивы! Не исключено, что найдется у нас и стрела - задача, а может быть, даже и цель - кто знает?..» (VII, 5).
Подытожим: основной опыт собственной жизни Ницше - противостояние христианству из христианских побуждений - становится для него моделью всемирно-исторического процесса. Век, в который он жил, обозначал для него - на историческом фоне тысячелетий - некий поворотный пункт, таивший одновременно и величайшую опасность и величайшую возможность для души человека, для истины его оценок и ценностей, для самой сути человеческого бытия. И Ницше сознательно вступает в самый центр этого водоворота мировой истории.
Чтобы измерить душевную глубину, в которой совершилась эта революция, нам следовало бы поставить вопрос так: каким образом она происходила в самом Ницше? Нам было бы желательно увидеть его первоначальное наивное христианство, а затем шаг за шагом проследить, как совершалось превращение. Нас интересовали бы подробности освободительной борьбы Ницше на пути его развития - из христианина в противника христианства. Но на самом деле ничего подобного никогда не происходило: Ницше с самого начала - и это чрезвычайно важно для характеристики его мышления в целом - воспринял христианские импульсы именно в том виде, в каком они продолжали жить в нем до самой его смерти; то есть безусловность высшей морали и истины он изначально ощущал как нечто свое, родное, как несомненную действительность, но христианское содержание этой морали и этой истины, христианские данности и христианские авторитеты не существовали для него как нечто реальное даже в детстве. Так что впоследствии ему не от чего было освобождаться: не было юношеских иллюзий, которые пришлось бы разбивать, не было праха, который пришлось бы отрясать с ног своих. Ход размышлений мальчика-Ницше мы можем восстановить с помощью нескольких примеров.
Христианство как содержательное вероучение и догма чуждо ему с самого начала; он признает в нем лишь человеческую истину в символической форме: «Главные учения христианства выражают лишь основные истины человеческого сердца» (1862). А эти основные истины для мальчика те же, какими они останутся и для взрослого философа Ницше, к примеру: «Обрести блаженство через веру - это значит, что не знание, а только лишь сердце может сделать нас счастливыми. Бог стал человеком - это значит, что человеку должно искать блаженства в бесконечном, но созидать себе свое небо на земле». Уже в ранней юности он записывает мысли, предвосхищающие его позднейшую критику христианства. Вот - против мировой скорби, которую порождает христианское миросозерцание: это не что иное, как примирение с собственным бессилием, благовидный предлог, извиняющий собственную слабость и нерешительность, трусливый отказ от созидания собственной судьбы. Мальчик уже пишет о своем подозрении: «Не идет ли человечество две тысячи лет по ложному пути в погоне за миражом?» Или вот: «Нам еще предстоят великие потрясения, когда масса начнет сознавать, что все христианство стоит на одних лишь допущениях; что бытие Божие, бессмертие, авторитет Библии, инспирация всегда были и останутся под вопросом. Я пробовал все это опровергать: о, до чего же легко разрушать, но вот строить!..» Поначалу мальчик высказывает лишь гипотезы - нерешительно, с сомнением и колебанием; с годами характер высказываний изменится радикально: всякая страсть начинается с ошеломления, и только позднее превращается в волю к борьбе. Но принципиальная позиция налицо уже в ребенке и останется неизменной до конца.
Если мы сравним в этом отношении Ницше с Киркегором, разница окажется колоссальной. У Киркегора христианская вера всегда покоится в глубине его души, где-то на самом дне; до конца дней он не теряет связи с нею, именно с историческим ее содержанием: «потому что так сказал мне отец». Ницше же, напротив, историческое содержание христианства изначально чуждо. В результате Киркегор удостоился посвящения - проник в самые глубины христианского богословия. А Ницше и в голову никогда не приходило, что у этого богословия могут быть глубины, и до его возвышенных и утонченных конструкций ему просто не было дела.
Все вышесказанное позволяет нам наметить основное направление предпринятого нами критического анализа. Во-первых, мы рассмотрим прежде всего, каким образом борьба Ницше против христианства мотивируется христианскими импульсами и в какой степени он сам это сознает. Во-вторых, нам предстоит убедиться в том, что христианские импульсы Ницше с самого начала лишены всякого христианского содержания, превратившись в голую движущую энергию. А отсюда мы сможем разглядеть, в-третьих, тот путь, на котором Ницше громил одну за другой все позиции, какие ему случалось занимать, и который привел его к нигилизму. Причем стоило ему самому отдать себе отчет в том, куда он движется, как он тотчас объявлял движение к нигилизму неизбежным для всей эпохи; правда, толпе оно только еще предстоит в будущем, но он, Ницше, отныне станет совершать его вполне сознательно и пройдет этим путем до конца. Однако отнюдь не ради того, чтобы остаться нигилистом, нет, но чтобы открыть абсолютно новый источник сопротивления нигилизму, антинигилистического движения. И перед лицом этой новой философии мы попытаемся дать ответ на наши последние вопросы: сохранила ли эта философия что-нибудь общее со своим христианским исходным пунктом? и существует ли она вообще в действительности? а если да, то какого рода эта ее действительность? Однако прежде чем подойти к этим критическим вопросам, нужно уяснить взгляды Ницше на сущность и историю христианства. Излагая их, мы оставим вначале без внимания противоречивые высказывания и дадим единую, четкую картину так, как она выступает на первый план в поздних сочинениях Ницше. Лишь разглядев ее во всей ее резкости, мы можем двинуться глубже и постараться рассмотреть второй план - глубинную взаимосвязь мыслей; отсюда первоначальная картина покажется поверхностной и грубой - такую сам Ницше едва ли мог считать абсолютным и окончательным знанием.
Из книги НИЧЕГО ОБЫЧНОГО автора Миллмэн ДэнВВЕДЕНИЕ Как мы уже увидели, самые яростные сражения Мирного Воина происходят не во внешнем мире, а внутри нас. Самыми трудными препятствиями и сложностями, с которыми мы сталкиваемся в повседневности, являются внутренние преграды, гораздо более опасные, чем внешние
Из книги Истина и наука автора Штайнер РудольфВВЕДЕНИЕ В этой книге мы вместе поднимаемся по каменистой горной тропе. В первой части мы заложили определенный фундамент, во второй познакомились с привычками, порождаемыми внутренними преградами, в третьей освоили специальные упражнения, позволяющие устранять
Из книги Далекое будущее Вселенной [Эсхатология в космической перспективе] автора Эллис ДжорджВведение Последующие рассуждения имеют задачей правильно формулировать, посредством доходящего до последних элементов анализа акта познания, проблему познания и наметить путь к ее решению. Они показывают путем критики различных теорий познания, основанных на
Из книги Литературократия автора Берг Михаил Юрьевич1. Введение Джордж Ф. Р. ЭллисИнтеллект и эмоции - два полюса человеческой жизни. С одной стороны, безличный рациональный анализ, движимый любознательностью и желанием понять нашу вселенную и те положения, в которые может поставить нас жизнь; с другой - вера и надежда,
Из книги Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм автора Ильин Илья Петрович4.1. Введение Известная поговорка «Путешествовать интереснее, чем достигать цели» хорошо отражает сложные и противоречивые отношения людей со временем и вечностью. Смерть - для большинства из нас проклятие, но и вечная жизнь может казаться бесцельной. Это внутреннее
Из книги Тайное Пламя. Духовные взгляды Толкина автора Колдекот Стрэтфорд5.1. Введение Время - несомненно один из наиболее таинственных аспектов Вселенной. С одной стороны, оно кажется как бы несуществующим; мы можем наблюдать и измерять изменения предметов во времени, но не можем ни наблюдать, ни измерить сам временной поток. С другой
Из книги автора7.1. Введение Тот факт, что все живое на Земле обладает очень схожей биохимией, сообщает нам кое–какие сведения об истории жизни на Земле, но не о том, как в принципе должна быть устроена жизнь. Даже на Земле жизнь могла начаться с экзотических генетических материалов - я
Из книги автора10.1. Введение Казалось бы, наука, особенно в таких своих проявлениях, как космология и эволюционная биология, имеет крайне мало (а может быть, и совсем ничего) общего с эсхатологией - представлением о вселенной, имеющей не только начало, но и цель, и конец. Если есть область,
Из книги автора12.1. Введение Предмет нашей статьи - конец игр, в которые играют реальные люди. Поскольку эти игры могут влиять на жизнь человечества в этом и, возможно, будущих мирах, они обладают эсхатологической значимостью.Игры могут быть ограниченными и неограниченными.
Из книги автора13.1. Введение Нас попросили подумать о далеком будущем - но насколько далеком? Идет ли речь о том времени, когда человечество как вид давно исчезнет? Или лишь о том, когда наука и технология значительно продвинутся вперед, но по–прежнему будут оказывать влияние на живого и
Из книги автора16.1. Введение Тема симпозиума, на который мы все приглашены Обществом Джона Темплтона, сформулирована так: «Вселенная в далеком будущем: эсхатология с точки зрения космологии». Но я - не ученый. Я христианский богослов. Поэтому я хотел бы перевернуть тему с ног на голову и
Из книги автора17.1. Введение В последние четыре десятилетия междисциплинарное поле «богословие и наука» переживает настоящий бум: специалисты по философии науки, философии религии, естественным наукам, богословию, этике, истории и иным наукам стекаются сюда для «творческого
Из книги автора18.1. Введение Мнение о природе далекого будущего как в отношении вселенной, так и в отношении человечества в конечном счете зависит от нашего мнения о природе бытия, иначе говоря, о возможных типах онтологии. Мы можем ожидать, что некоторые виды существ и явлений будут
Из книги автораВведение В основе настоящей работы - постановка вопроса о присвоении и перераспределении ценностей в поле литературы. Ценностей как реальных, так и символических. Среди последних - успех, признание, положение в социуме, реальная или воображаемая принадлежность к
Из книги автораВведение В этой книге речи идет о постструктурализме - одном из наиболее влиятельных критических направлений второй половины и конца ХХ века. Постструктурализм - в самом общем смысле этого слова - широкое и необыкновенно интенсивно воздействующее,
Из книги автораВведение Роман «Властелин Колец» (вместе с его «предысторией», «Хоббитом») считается самой читаемой книгой XX века после Библии. Эпическая фэнтези о походе во имя уничтожения пагубного Кольца Власти находит отклик у людей самых разных возрастов и вероисповеданий, от
