The Paschenko — Чернобыльские деревни. Чернобыльская зона

Заброшенная швейная фабрика, бывший клуб, школа, детский сад, деревня, "переехавшая" всем составом... Здесь нет признаков того, что люди убегали наспех – это зона точечного отселения, где еще в начале девяностых жили и работали. Несколько лет здесь пытались перебороть радиацию, отмывая крыши домов и срезая верхние слои почвы. Но радиация все-таки победила – дома опустели.

TUT.BY побывал в зоне отселения и отчуждения на территории Чечерского района Гомельской области. Плотность загрязнения там – от 15 до 40 кюри на квадратный километр, на некоторых участках – выше.

"Шефы колхоза узнали про аварию через "Голос Америки"

Отселенные земли здесь занимают больше 24,6 тысячи гектаров, а это пятая часть Чечерского района. До Чернобыля тут существовали крепкие колхозы, в одной из деревень даже была швейная фабрика.

– Когда рванула Чернобыльская атомная станция, мы с другом шли на автобус, – рассказывает журналистам TUT.BY сотрудник Администрации зон отчуждения и отселения Александр Пипко . – Я тогда еще учился в ПТУ. Шли через стадион и увидели стену пыли. Возвратились в здание училища, переждали – и ушли. Потом мы поехали на практику в соседний район, там шефы колхоза узнали про аварию через "Голос Америки". Они пришли и сказали, что в Чернобыле рванула атомная станция. Ну а потом, через несколько дней, были сообщения и у нас.

Первые годы надеялись обойтись меньшей кровью – на всех частных подворьях, дворах школ и детских садов снималась верхняя часть грунта. Строения обрабатывались специальным составом. Выселять людей отсюда стали, только когда стало ясно: уровень загрязнения всей местности слишком высок, чтобы оставаться. Но благодаря той дезактивации на бывших подворьях "фонит" заметно меньше.

Захороненные деревни. "Вот эта полоса – деревня была, Красное"

– Вот эта полоса – деревня была, Красное, – показывают куда-то в сторону от дороги сотрудники администрации.

Кроме Красного, частично захоронена деревня Лукомские Поплавы и почти целиком – Рудня-Дудичская. Деньги на захоронение деревень в отселенной зоне выделяются по особой государственной программе.

Впрочем, вывозить останки построек с разрешения местных исполкомов можно вполне легально. Например, полуразрушенные фермы, детали конструкций могут повторно использоваться в хозяйстве. Если санитарное обследование покажет, что уровень радиоактивного загрязнения будущих стройматериалов допустим.

Стена бывшей швейной фабрики на отселенной территории. Здание имело двойное назначение. В случае войны его могли в считанные дни переоборудовать в госпиталь. Во время дезактивации после аварии на ЧАЭС в здании фабрики жили военные

Фото класса Себровичской средней школы, 1967 год. Похоже, на взрослые годы этих ребят как раз пришлась Чернобыльская катастрофа. Себровичи были богатой деревней. Рассказывают, ее жители все вместе переехали в другое место, куда-то под Гомель, и воссоздали там свой прежний себровичский уклад

Одно из кладбищ на отселенной территории. В Радуницу кладбища преображаются. Специалисты Администрации зон отчуждения и отселения рассказывают: есть программа по благоустройству местных кладбищ. В последние годы вокруг многих заменили старые деревянные ограды на железобетонные. Они и выглядят опрятно, и стареют не так быстро

Ожившие поля

Земель, которые используют в сельском хозяйстве, в отселенной зоне Чечерского района – около восьми тысяч гектаров. Работы по реабилитации некоторых участков проводились еще в 2008 году.

– Собирается пакет документов, гипрозем берет пробы и производит замеры. Документы подают в Департамент по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС. Земли с малым уровнем радиации считаются возможными для введения в севооборот и выращивания продукции с допустимым уровнем радионуклидов. На этих землях могут выращиваться только определенные виды культур: подсолнух, кукуруза, рапс. Они идут в основном на корм скоту, – рассказывает Григорий Геращенко.

Последний мониторинг проводили в 2012 году. Ни одного гектара чистой земли ни тогда, ни позже не нашли. Специалист уже со смехом добавляет:

– Один директор приехал к нам – очень надо реабилитировать кусок земли. Говорим: "Так у вас же завышенный показатель!" Он отвечает: "Так мы кукурузу все равно высоко срезаем – вся радиация внизу". Говорим: "Это что, для вас понятие "тяжелые металлы" означает, что они настолько тяжелые, что не поднимаются вверх, а остаются при корневой системе?" .

Про заготовителей металла и браконьеров

– Есть еще для некоторых здесь заманчивые места. Проводим ежедневные патрули. Так, иногда машину оставляешь - и пошел по деревне. Тоже есть свои плюсы. Человек, так сказать, "на шухере" машину выглядывает, а ты пешком тихонько подошел. И слышишь вдруг вопрос: "А что это вы здесь делаете?". Сам сидит, металл заготавливает и спрашивает у меня, чего я пришел , – смеется Григорий Геращенко.

Разрушенное здание детского сада. Говорят, когда-то давно в Чечерск приезжали делиться опытом японские специалисты. Один из японцев спустился в подвал детского сада (тогда он не был окончательно завален), обнаружил там покинутые детские игрушки – и заплакал

Головную боль организациям, охраняющим зону отселения, доставляют рыбаки. Нам показывают озеро, которое сообщается с рекой Сож. Вода в озере загрязнена, но это не останавливает рыбаков.

Летом озеро очень живописное, одно время некий инициативный гражданин даже бился за то, чтобы организовать здесь зону отдыха – с беседками и прочим благоустройством. Микрорентгены человека не пугали. Однако разрешения предприниматель ожидаемо не получил

Александр Першко отмечает, что с техникой в парке Администрации зон отчуждения и отселения есть проблемы. Та, что есть, изношена, а территории, которые нужно охранять, – очень большие:

– Дороги, по которым ездят наши ежедневные патрули, давно пришли в негодность – они приводят в негодность и транспорт . Не хватает горюче-смазочных материалов. Средства на эти цели ежегодно уменьшаются.

Последние из могикан

Однако в трех деревнях зоны отселения еще живут люди. На огромном пространстве их всего шесть человек. Об одной семье из зоны отселения мы расскажем в отдельном репортаже.

– К ним приезжает фельдшерский пункт, привозят почту, пенсию. Два раза в неделю приходит автолавка. Выполняются заказы на бытовые приборы – тоже привозят. Несколько человек до сих пор прописаны в собственных домах, – рассказывает Александр Пипко. – Зимой расчищаем снег. Они у нас не брошены.

А это – колокол и "язык" от него, оставшиеся после большого пожара. В 2002 году в деревне Рудня-Дудичская сгорела старинная церковь. Местные жители говорят, что она была построена в 1600 году, однако в открытых справочниках встречаются сведения о постройке первой половины 19-го века. В любом случае деревянное здание было старинным.

Удивительную историю этого колокола и самой церкви можно будет прочесть через несколько дней в репортаже о жизни Софьи и Николая Ключинских . Это жители деревни Рудня-Дудичская, которые так и не смогли бросить свою землю.

Место, где была церковь, заботливо огорожено

Гвозди, скреплявшие храм

Крест с сообщением о том, что на этом месте стояла церковь

– Человеческий фактор и есть человеческий. Конечно, ходят. Как его удержишь, как он не пойдет, если у него прямо за огородом – лес? Если он говорит: я и в детстве ходил, я и в молодости ходил... Проволоку не натянешь, человека не привяжешь.

После тридцати лет разлуки с родными домами, переселенцы из чернобыльской зоны уже обжились на новом месте, но самыми дорогими для них вещами до сих пор остаются мелочи, вывезенные из зоны Фото: Яна Седова

Из 30-километровой зоны вокруг ЧАЭС отселили более 20 тыс. человек. Многим в первые годы пришлось помотаться по свету. Некоторых вывозили в соседние села, где радиационный фон был приемлемым, а они продолжали ходить и обрабатывать свои огороды и собирать нехитрый урожай, невзирая на то, что эти фрукты и овощи были уже непригодны для употребления. Потом жителей стали расселять по разным областям, давали квартиры или дома, тогда повсюду, как грибы, росли так называемые "чернобыльские поселки". Но в первые же зимы новое, наспех построенное жилье могло развалиться. Поэтому кто-то, махнув рукой, возвращался назад, к родному порогу. Их снова выселяли... "Апостроф" побывал в селе Новоселки Макаровского района Киевской области, где для жителей 30-километровой чернобыльской зоны после аварии был построен поселок на 50 дворов.

Переселенцы уже обжились, смирились, родили и вырастили детей и внуков, а кое-кто даже дождался правнуков. Из нажитых когда-то вещей кто-то сберег лишь старые фотографии, для кого-то самым ценным сокровищем остается купленная еще в молодости ваза или первый сервиз, расписанный по-советски незамысловатым кумачовым узором. Кто-то до сих пор хранит деревянную ступу, которой по всем меркам место в музее, а кто-то не может расстаться с льняными домоткаными рушныками, - но эти крохи прошлой жизни греют души и остаются единственной памятью для людей, которых, словно деревья, вырвали с корнем и заставили ассимилироваться на новой земле.

Село Новоселки Макаровского района Киевской области, где для жителей 30-километровой чернобыльской зоны после аварии был построен поселок на 50 дворов Фото: Яна Седова

Печь Полесского фасона

Валентина Трикиша жила в в селе Жовтневом, что в чернобыльской зоне. Ее с мужем и детьми вывезли в 1992 году. Она до сих пор хранит иконы, доставшиеся от родителей, льняное полотно, которое когда-то вышивала ее бабушка и прабабушка. "С ними я не могу расстаться, - признается Валентина. - Это память! Вот в школе у нас на Рождество в этом году был праздник, так я давала льняную скатерть и рушнык, чтобы кутю поставили на стол. Из того, что храню, разве что еще чавуны остались, больше ничего".

Валентина с удовольствием показывает печь в своем доме в Новоселках. "Мы сразу же ее сложили, как въехали, таких тут не делают, это печь полесского фасона! - поясняет она. - Тут все больше камины делают, а таких печей, чтобы сверху можно было залезть и полежать, тут нет".

Она раскладывает по кроватям льняное полотно, говорит, что очень хочет после ремонта сделать комнату в украинском стиле, чтобы иконы, укрытые рушныками, висели по углам. На улице возле дома Валентина показывает растущие пионы: "Цветы тоже оттуда мне муж привез, он еще год жил там после того, как мы переехали. А еще у меня есть любимое растение, мы его называем "туман". Видишь, какие листочки пушистые? У нас было принято их на фату невестам нашивать, когда в селе свадьбы делали. Ох, красиво было, когда эти пушистые листочки на белой фате были нашиты!" - вспоминает Валентина Трикиша.

Гороховой Матрене, чей дом расположен через улицу от Трикиши, скоро исполнится 83 года. Она жила когда-то в селе Ильинка Чернобыльского района. Ее дочь Антонина сокрушается: в этом году еле уговорила мать не заводить поросенка, а та уже переживает, чем будет заниматься все лето. Но дел в селе всегда хватает.

Семья Матрены выехала из зоны в мае 1986 года. Позже, вспоминает Антонина, власти давали машины, чтобы люди вывозили свои вещи из тех районов, которые радиация пощадила. В доме Матрены в Новоселках до сих пор стоит буфет, купленный годах в 1960-х. Матрена гладит рукой буфет и поясняет: "Как можно такое выбрасывать, а ту фанеру, которую сейчас делают, покупать! Она же постоит и расплывется, а это - вечная штука! Сейчас мебель намокнет - сразу пропадет, а этому буфету и на дожде ничего не будет". Антонина смеется и показывает другие ценности, которые хранятся в буфете, - графины и чайник.

Но самым старым раритетом в семье считают ступу бабы Моти - и правда, словно сошедшую с картинки из сказки - больше метра высотой, выдолбленная из ствола дерева, но еще крепкая. По словам Антонины, ступу эту ее матери передал еще ее отец, а тот родился еще в позапрошлом веке - в 1895 году. Хранится ступа в сарае, достают ее, как правило, на большие праздники или на родительский день, когда готовят большое застолье. "Рабочая ступа, маме приносят мак ее подружки, она его всем толчет, не признает, когда запаривают, считает, что такой мак намного лучше", - улыбается Антонина. Баба Мотя, словно в подтверждение ее слов, берется за "толкучку" - деревянное приспособление, оснащенное с одной стороны металлическим наконечником, и бодро стучит ею в ступе.

На улице возле сарая стоит еще один раритет - борона, которую и соседям в аренду дают, и сами используют регулярно. Антонина говорит, что когда-то они хотели вывезти из зоны и рогачи, и деревянные корыта, но через КПП такое имущество не пропускают.

"У простых людей из ценного разве что мебель была. Хозяйство все оставили. Поросенка забили, только часть мяса забрали, остальное оставили собаке... Был у нас пес Билл, его с цепи отпустили, так он со двора не выходил, так нам знакомые рассказывали, которые в село заезжали, - Антонина вытирает слезы. - Когда отец последний раз там был, дали людям автобус, так этот пес в салон забрался, под сиденье лег, а он большой был, люди начали шуметь, кричать, боялись, что укусит. И он тогда сам, ему ни слова никто не сказал, встал и вышел из автобуса. Когда приехали в следующий раз, нашли его во дворе, застреленного. Тогда по селам всех котов и собак стреляли, чтоб они не одичали".

Во дворе у них теперь доживает свой век другой пес. Его щенком привезли прямо из Чернобыля. "Насчет имени спорить не пришлось, назвали Радик, потому что ведь там радиация", - говорит Антонина.

У крыльца есть еще одно напоминание о родном селе – тут растет калина, саженец этого дерева тоже привезли из зоны. "Когда родственники съезжаются, каждый год у нас общая фотография под этой калиной, традиция такая", - говорит Антонина.

Ничего не осталось

Еще одной жительнице чернобыльского поселка Любови Семененко исполнилось уже 86 лет. Она живет в свое доме одна. Когда-то переехала сюда из Андреевки, села в 30-километровой зоне. Она ходит по двору и по дому с палочкой, но видно, что на месте сидеть не привыкла. В доме просторно, мебели немного, везде чистота и порядок. "Внуки помогают, они в Боярке живут", - поясняет Любовь.

Она попала в Новоселки через пять лет после аварии. У бабы Любы было два сына и дочь, но ей довелось пережить самое страшное - потерять всех своих детей в мирное время. Младший умер от инсульта, старший - на стройке, в вагончик, где он находился, ударила молния. Дочери неудачно сделали операцию, и она не выжила. "И дед мой умер, нет никого, баба сама сидит, - говорит баба Люба. - Но у меня внуки есть, пятеро их, уже и праправнучка родилась. А я уже старая".

Баба Люба о прошлой жизни говорит мало. Она признается, что кроме мебели да пары фотографий у нее ничего не осталось, но потом показывает расшитый ею самой лет 50 назад рушнык, который она бережно хранит в стареньком трюмо.

Природа взяла свое

Соседка и подружка бабы Любы, Мария Федоренко, 78 лет, тоже из Андреевки. Она бодро отвечает на расспросы, вспоминать о событиях 30-летней давности ей помогают сын Василий и невестка Надежда. Ее семью после аварии вывезли сначала в поселок неподалеку от Андреевки, так что все лето люди совершенно спокойно ходили в родное село обрабатывать огороды. В Новоселки Федоренко приехала в 1990 году.

Семейных ценностей и тут осталось немного - парочка фаянсовых фигурок, старый сервиз, купленный Марией и ее теперь уже покойным мужем 50 лет назад, теперь он хранится в шкафу на почетном месте - на самом верху. "Это был первый сервиз в их жизни, мы им не пользуемся", - поясняет Надежда.

Василий показывает самую ценную фотографию в доме - черно-белый портрет его старшего брата в пионерском галстуке. "Это фотография всегда дома у родителей висела над кроватью", - рассказывает Василий.

Он демонстрирует еще один раритет - старую лубяную коробку, которую до сих пор используют для семян во время посева. Его жена Надежда со слезами вспоминает прошлую жизнь и то, как быстро их родные места превратились в заброшенную зону отчуждения: в Припяти, где они жили, все заросло за лето, огороды в селах - тоже. "Там природа сразу свое взяла. Там, где когда-то осушили болото, теперь снова болото, бобры вернулись", - рассказывает она. Василий, который много лет проработал водителем и помогал людям вывозить вещи, вспоминает, как хотел забрать из своей комнаты в общежитии, расположенном рядом с припятским "чертовым колесом", игрушечного плюшевого пса, который стоял на телевизоре. Но дозиметр показал, что одно ухо у собаки фонило. Пришлось оставить.

"Когда люди выбирали вещи, которые можно вывезти, бывало, проверяли так: открывают шкаф, а там простыни, как будто лучами побиты, одну берут сверху - г рязная (фонит), другую, третью - грязная, потом четвертую - чистая. Так и собирали имущество по крупицам".

Сейчас Василий и Надежда живут в Вышгороде. Им, как чернобыльцам, много лет назад выделили там квартиру. Надежда говорит, что хранят дома одну вазочку, которую удалось вывезти из Припяти.

Они оба с грустью вспоминают природу теперь уже надолго зараженного родного края, признаются, что . Надежда со слезами говорит, что когда после аварии кого-то из чернобыльцев угощали яблоками, они тоже со слезами на глазах отвечали: "А наши яблоки сейчас там гниют".

Вчера была очередная годовщина Чернобыльской аварии.
Столько много пишут на эту тему в эти дни, анализируют, говорят о тех ужасах, которые происходят в зоне, о запустении. А кто-то знает те места не понаслышке и для кого они являются не Зоной, а Родиной!

Брагинщина. Гомельская область. . И не вся она зона запустения или отселения. Не весь район стал чернобыльским могильником. Есть там и вполне жилые деревни, которые никогда не были зоной, хотя радиации и в них хватало и хватает сегодня. А куда она подевалась?
Брагинский район совсем рядом с Чернобылем.

В ясную погоду даже чернобыльская радиолокационная станция "Дуга" была видна невооруженным глазом. Она и теперь, наверное, видна, если присмотреться. Но давно не присматривалась уже. Надо будет глянуть в этот раз.

О том, что это за "Дуга", мы узнали будучи школьниками. К нам в деревню много детворы разного возраста и из разных городов СССР приезжало. От Калининграда до Воркуты.
Вовку, его уже нет в живых, из Сухуми больше всех заинтересовало "что-то яркое за Днепром". В то время он закончил 9 кл. и был на каникулах у бабушки. В августе решил посмотреть на ту "громадину". Он говорил, что это что-то интересное будет, а может военное что-то. В то время, а было это в 82 или 83 году мы о Чернобыле почти ничего не знали. Нет, знали, конечно, что есть такой населенный пункт, что там есть атомная станция, но это всех интересовало не больше, чем консервный завод в соседнем районе. Все это работало и ни чем сверх интересным не выделялось. Но Вовка пошел/поехал посмотреть тайно. А что там ехать, думал он? До Днепра рукой (автобусом ПАЗ три раза в день ходил) подать, а через Днепр перебраться совсем ничего не стоит, ну, и там, на глазок если, то рядом. Вовка планировал к вечеру вернуться, нам по-секрету сказал куда едет, попросил, чтобы мы бабке его не говорили. Мы и не говорили. Только вечером сказали, когда бабка заволновалась, что внук не "мо утопился в Казенке" (речка наша местная), а пошел в сторону ночных огней. "Никуда не денется. Оголодае и вернется домой", - сказала резонно бабка.

Вовка вернулся через три дня. И ездила за ним бабка в милицию или в военкомат. "Мужчины в форме со мной беседовали, а потом внука отдали", - рассказывала деревенским бабка.
Вовка нам потом рассказывал, что добрался, таки, до этих "таинственных ночных огней". Красота невероятная? Нет, просто объект... Это стена огромная, как соты. Но так и не удалось ему рассмотреть все подробно. Его заметили и "арестовали". Да и не особо он прятался... Правда, "дядечка в форме" сказал, что это военный объект, секретное место, удовлетворил юношеское любопытство на столько, на сколько это было можно... Если мы раньше еще засматривались на то место, то после рассказа Вовки "огни" и вовсе потеряли интерес.

Знали ли мы, что именно оттуда, с той стороны и придет беда на нашу деревню, на нашу землю?

Мне было 17 когда произошла авария на ЧАЭС.
Я уже закончила школу, училась в городе. На майские приехала в деревню огороды садить.
Время года такое, что каждый день - год кормит.
Я в институте в то время заработала отгулов несколько дней. Да, было такое дело. Соревнования, донорство, подготовка к первомайским праздникам (я плакаты перьями писала), позволили мне поехать в деревню на неделю раньше майских...

26 и 27 апреля, да и в последующие дни, мы садили картошку. С утра до вечера с перерывом на обед.
Уже 29 или 30 днем над деревней полетели вертолеты с огромными сетками. В сетках были мешки. Полные вертолеты облетали деревню справа, а пустые - слева.
Погода была солнечная и теплая, зацветала черемуха. В огородах было полно людей. Многие садили картошку, сеяли грядки, что-то копали... И все смотрели вверх на пролетавшие вертолеты... "Наверное, воинская часть переезжает!", - говорили мужики. Не, ну, а что еще могло быть? Кто бы мог подумать, что это смертельная опасность над нами летает, когда кругом тепло, солнце? Вот только птицы не пели. И это тоже все заметили. На тишину невозможно было не обратить внимания. Тишина была зловещей. А ведь еще несколько дней назад скворцы щебетали с утра до ночи и в соседней деревне на столбе у теткиного дома семья аистов гнездо вить перестала...

29 апреля в обед поднялся сильный ветер. Туча была такой страшной, что мы думали, что через несколько минут настанет конец света. Наш дом стоял последний, дальше болото, чернозем...
Из-за поднявшегося ветра, темной тучи и густой пыли из чернозема день превратился в ночь. Мы все с огорода прибежали в дом. Стоя у окон веранды наблюдали за тем, чего раньше никогда не видели. Пожилые бабушки крестились и говорили, что такая туча ни к чему хорошему не приведет. Что-то будет...
Тогда еще не знали, что все уже случилось...

Дождь так и не пошел...
Ураганный ветер прекратился, но ветер все же остался. Он гонял тучи чернозема несколько дней.
29 апреля вечером к нам пришел сосед. Он же учитель физики. Он же был директор школы. Он сказал, что слухов много разных ходит, но если хотя бы часть из этих слухов правда, то я должна уехать, так как случилась большая беда. А судя по тому, куда вертолеты летают с ношами такими, то правда в слухах велика...
Но уехать я не смогла. Просто не было билетов. Народ на праздники ехал из одного места в другое, садить, отдыхать, домой, к родным... Билеты были распроданы все предварительно.
Уехала я, как и планировала, 2 мая вечером по своим билетам.
Да и кто в те дни боялся той аварии?
Да, уже знали. Но это же не война. Ее не видно. Радиации не видно. Ничего нет. Только ветер и тишина. А земля ждет руки, земля зреет, народ работает, военные едут...

Спустя несколько дней позвонила мама и сказала, что в нашу деревню эвакуируют людей из 15 - 30 км зоны. Их расселяют по домам. К нам тоже поселилась семья. В нашу деревню они приезжают ночевать, а работать ездят домой, в свою деревню. Вещи свои везут понемногу, хотя это запрещено... А как можно бросить "богатство", которое наживалось годами?
Скот мелкий некоторые перевезли, крупный сдали...

Люди надеялись, что приехали на короткий срок, что все быстро нормализуется... О том, что такое радиация, знали... Вот только хотели ли люди вдумываться в подробности и знать о последствиях?
Думаю, что знали то, что хотели знать...

А в деревне жизнь шла своим чередом.
Переселенцы работали в своих деревнях. Их утром отвозили, а вечером привозили. Наши механизаторы и полеводы, справившись с посевной у себя, поехали на помощь в те самые деревни... Мой отец говорил, что какая разница уже, 15, 20, 30, 45 км... Все уже перевезли, смешали...

Переселенцы у нас жили почти год. А потом их деревню всю захоронили. Дома просто зарыли, слой земли сняли, надежды на возвращение лишили... За это время построили в других районах области и страны чернобыльские поселки, улицы и людей стали переселять. Уехали и наши постояльцы, с которыми родители подружились... Они всегда мечтали вернуться на родную землю.
Все уехавшие мечтали вернуться. Все во сне видели свои дома, которых уже не было...
Многие вернулись... Их называли и называют самоселами...
Они вернулись к своим корням, которые вырвать из души не смогли...
Как им живется или жилось?
Мне одна бабулька года 4 назад сказала, что лучше тут, на "своей земельцы и без свету, чым у чужой старонцы и на чужой зямли сиротой жить".
Сегодня многие вернулись. Живут. И говорят, что многие безвременно ушли только потому, что оказались оторванными от родной земли.

Наша деревня не стала зоной обязательного отселения. Она стала зоной свободного отселения.
Уехали те, у кого были маленькие дети. В деревне осталось не много молодежи и остались старики.

После аварии в первых числах мая увезли всех детей и школьников.
Автобусами увозили. Так от радиации спасали. Так увезли с деревни моего младшего брата, подруг детства, которые в то время еще учились в школе.
Их привозили в санатории и летние лагеря под Гомелем, переодевали, мыли, давали полностью всю новую одежду и через несколько дней увозили дальше. Наша школа была несколько месяцев в детском лагере "Зубренок" под Минском, несколько месяцев дети жили в Крыму в "Артеке". К ним привозили иногда родителей. Так было примерно год. А потом все вернулись на круги своя...

Дети вернулись домой, снова заработали школы и детские сады, дети планово стали выезжать на оздоровление в санатории два раза в год, в Германию или Италию в семьи по гуманитарным программам... Жизнь продолжается. В чернобыльской зоне жизнь есть. Жизнь идет...
15 км от Чернобыля или 50... Но радиация коснулась всех... И жизнь перевернула на 180 градусов.

"Чернобыльцы". Этому слову уже 30 лет...
Это слово стало обидным и больным для многих переселенцев. Не везде людей, оказавшихся в страшной ситуации, приняли тепло и проявили сострадание...

В Гомеле

"Чернобыльцы" - те, кто ликвидировали последствия аварии. Многих уже нет.
"Чернобыльцы" - те, кто не смогли покинуть свою землю...

Ездили ли мы домой после аварии на ЧАЭС?
Конечно же, ездили. И детей на каникулы возили, и огороды садили, и продукты ели, и молоко пили...
А как не ездить, если там был дом, там жили родители, там они работали. Отца, отработавшего на землях, опаленных Чернобылем, уже давно нет в живых. Он рано стал инвалидом по общим заболеваниям, его инвалидность не связывали с Чернобылем, хотя до аварии он был абсолютно здоров и никогда не обращался к врачам, а после зачах... Быстро сдал, на глазах...

Как мы жили после аварии?
Жили. Любили. Гуляли. Смеялись. Учились.
Это была юность. Да, мыли полы в квартирах, соблюдали какие-то меры и рекомендации, но продолжали жить, загорать, купаться в реке. Рождались дети. Работали так же, как до аварии и точно так же, как и сейчас, детские сады и школы, смеялись и смеются дети...

Вот только...
Вот только среди моих знакомых и друзей очень многие ушли из этой жизни молодыми. Ушли. Уходят... Онкология...
Чернобыль делает свое страшное дело...

Когда меня спрашивают о последствиях Чернобыльской катастрофы и как она отражается на здоровье людей, мне нечего сказать. Я не люблю рассуждать на эту тему. Или не могу...
Я советую пойти на одно из городских кладбищ, новые появляются часто и заселяются быстро.
Вы не поверите, как у нас быстро растут кладбища...
А там те самые цифры... Тире в себе вмещает мало лет... Так мало... Предательски мало... Многие не прожили и полвека...
А еще для разнообразия можно посетить отделения гематологии, онкологии... Детские. Взрослые. Где лежат дети... Молодые женщины... Молодые мужчины...
Нет, в их страданиях не виноват Чернобыль.
Совсем.
Так хочется думать.
Но правда другая...

После Чернобыльской аварии прошло тридцать лет, но ее тень по-прежнему нависает над Белоруссией. Она пострадала, как ни одна другая страна: 70% радиоактивных осадков выпали над белорусской территорией, каждый пятый житель вдруг оказался на отравленной земле. Целые деревни зарывали в землю, чтобы не дать людям вернуться туда. Катастрофа уничтожила крестьянскую культуру.

Надо искать яблони. Где яблони — там были дома. Теперь они похоронены под толщей земли, они поросли орешником и недавно высаженными соснами. Единственное, что еще стоит прямо в этой бывшей деревне — покрашенный серебристой краской памятник советскому солдату, несущий караул на въезде, как абсурдный символ того прошлого, что ныне покоится под сухими прошлогодними листьями и молодыми сосенками.

Иногда видны небольшие холмы. Это захороненные остатки домов, или, как их называют в здешних местах, хуторов — белорусских крестьянских изб с просторным крыльцом, разбитыми лестницами и резными оконными рамами.

Контекст

30 лет после чернобыльской аварии: жизнь в зоне отчуждения

Светлана Алексиевич: где бессильно оружие

Кто хуже: люди или Чернобыльская катастрофа?

Пытаюсь представить себе, как все это выглядело прежде. Избы, амбары, скотные дворы. Песчаная деревенская дорога, которая приводит на кладбище в отдалении. Могилы никуда не делись, и жители Старинки по-прежнему собираются на кладбище каждый год в начале мая, чтобы отпраздновать Радуницу, православный праздник, когда люди чествуют умерших близких трапезой у могил. Иногда даже поют и пляшут. Бывают и драки. В этом краю отношение к предкам и их земле прямолинейно и недвусмысленно. Считается, что и у земли, и у деревьев есть душа. Бросить их — все равно что бросить человека. Не говоря о том, чтобы захоронить.

«Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она поклонилась сараю. Обошла и поклонилась каждой яблоньке. А дедушка, когда мы уходили, снял шапку…» (Светлана Алексиевич, «Чернобыльская молитва»).

В сотнях белорусских деревень старое крестьянское общество сохранялось вплоть до 1980-х годов, несмотря на насильственную коллективизацию. Многие никогда не покидали родного дома, а среди стариков нередко встречались неграмотные. 26 апреля 1986 года это архаичное общество швырнули в атомную эпоху, когда в 200 километрах отсюда взорвалась Чернобыльская АЭС. Дул северный ветер, и 70% радиоактивных осадков выпали над Белоруссией, страной, в которой живут немногим более десяти миллионов человек. Осадки затронули более двух миллионов жителей, а более 20% территории страны оказались заражены. Никакая страна не пострадала от Чернобыльской аварии так, как Белоруссия.

Мы находимся в захороненной деревне Старинка, оборудование — так называемые дозиметры — показывает 3,2 микрозиверт в час. Для сравнения, в Японии после Фукусимской аварии люди эвакуировались из всех областей, где радиация достигала 3,8 микрозиверт в час. В Швеции нормальным радиационным фоном считаются 0,1-0,3 микрозиверт в час. В Белоруссии обычный уровень — 0,2-0,4 микрозиверт, согласно путеводителю.

Старинка находится в так называемой «зоне», то есть 600-километровой области, попавшей в радиус радиоактивных осадков после Чернобыльской катастрофы. Большая часть зоны находится на территории Белоруссии. Всего захоронены 70 деревень.

Область поделена, в свою очередь, на несколько зон, которые на карте выглядят, как лоскутное одеяло. В той ее части, что закрашена красным, вообще нельзя находиться из-за очень высокого радиационного фона. В средней части фон достаточно высок, чтобы там не рекомендовалось жить, но многие все равно вернулись. Третью зону власти объявили безопасной, несмотря на то, что радиационный фон и там повышен. Считается, что специальные учреждения следят за ситуацией. В четвертой и самой дальней зоне показатели радиоактивности превышены лишь слегка.

«В войну погиб каждый четвертый белорус, сегодня каждый пятый живет на зараженной земле» (Светлана Алексиевич, «Чернобыльская молитва»).

Вскоре после катастрофы тысячи эвакуированных предпочли вернуться в зону. Они просто не могли бросить свои дома и деревни. Среди тех, кто с самого начала отказался уезжать — 63-летняя Нина Перевалова, с которой мы встретились в покинутой деревне Дубна. Как и многие другие пожилые люди, оставшиеся в опустевших деревнях, она считает, что в эвакуации не было необходимости.

«Все, кто уехал из этих краев, умерли. Им пообещали компенсацию, и они уехали с большим шумом. Для них это был способ заработать. Но они не стали счастливее в своих новых домах, теперь большинство умерли. А мы остались, мы все еще живем».

Нина Перевалова бегает от дома к курятнику, свинарнику, овчарне. Она одета в практичные галоши, шерстяную кофту и зеленую рабочую куртку. Юбка в красную клетку, фиолетовый платок на голове. Собственно говоря, у нее нет времени на разговоры, у нее много дел, поэтому она заглядывает в избу и отправляет к нам мужа.

«Коля! Выходи, у нас гости»

Николаю Никитенко 58 лет, он бывший тракторист, а ныне безработный. Иногда подрабатывает на стройке, но по большей части живет тем, что дают сад, скотина и пенсия жены. Но и он не жалеет, что остался, хотя все остальные жители деревни уезжали.

«До аварии здесь жили семей пятьдесят. У нас был магазин, а поблизости располагался колхоз, где работала большая часть жителей. Вон там проходила дорога… А там был соседский сад», — говорит Никитенко, показывая на заросшее поле.

Из пятидесяти хозяйств остались всего три. Четыре-пять строений стоят еще крепко, остальные медленно, но верно приходят в упадок. Серые накренившиеся остовы высятся по обе стороны деревенской дороги, как старики, опирающиеся на палки. Бревна посерели от старости, у многих домов нет крыш. Некоторые уже рухнули и беспомощно лежат на земле, потихоньку превращаясь в кучи досок, пригодных лишь на дрова.

Крыши уцелевших домов покрыты жестью, которая спускается почти до земли. Они выглядят древними, как естественная часть пейзажа. Коричневые или серые, с резными оконными рамами, крашенными в ярко-зеленый или небесно-голубой цвет. Дом Нины Переваловой и Николая Никитенко очень простой и бедный, но идеально ухоженный. В избе, курятнике, овчарне и свинарнике царит порядок, каждая вещь на своем месте.

Слышится пение птиц. Покачиваются крупные зеленые листья орешника. На телефонном столбе пара аистов свила гнездо. Весна, поздняя весна. Вокруг одного из рухнувших домов скачут маленькие серые и белые козлята, они запрыгивают на остатки бревенчатой стены. Нина Перевалова с ними болтает. Она постоянно разговаривает со всеми животными, каждого называет по имени: поросенка зовут Васька, бесстрашную серую курицу — Сивка, а любимого козленка — Горка.

«Вот мой любимец Горка, мой маленький, мой хорошенький», — приговаривает Нина Перевалова и чешет козленка за ухом.

Смотрит на меня.

«Я пью козье молоко, собираю грибы и ягоды в лесу, выращиваю овощи и травы в саду. У нас куры и свиньи. У нас все хорошо. Конечно, ноги болят. Может, и из-за Чернобыля, откуда мне знать? Было лучше, все были счастливее, когда не знали об этой радиации!»

Она приглашает нас на крыльцо и наливает козьего молока в жестяную кружку. Отпиваю глоток, молоко вкусное. Отставляю кружку на стол. В этой деревне оборудование показало нормальный радиационный фон, но я не могу заставить себя допить. Я читала, как местным жителям надоели чужаки с их мерами предосторожности, и мне стыдно перед Ниной Переваловой, но она ничего не говорит. Похоже, она привыкла.

«Когда в последний раз приезжали и измеряли радиацию у нас в организме, норма у меня была превышена. Но у мужа уровень был совершенно обычный. Он пьет горилку (самогон). Говорят, хорошо от облучения».

«Я бы хотела уехать. Но мой муж лесоруб, и он отказывается»

В десятке километров от Дубны находится деревня Сычин. Ее жителей тоже эвакуировали после катастрофы. Через некоторое время люди стали возвращаться, за пару лет деревня снова ожила. Потом опустела во второй раз — люди уезжали из-за безработицы. Сейчас все дома брошены, кроме одного — с кобальтово-синим фасадом и березовыми перилами. Там живет безработный почтальон Наталья Кривошеева, ей 40 лет.

«Мне было десять, когда нас эвакуировали в соседний поселок Максимовский. Но мы там не прижились. Хуже всего были даже не гадкие сырые квартиры, а то, что местные нас избегали. Звали нас „чернобыльцами“ и считали, что мы угрожаем их здоровью. Не хотели с нами разговаривать. У нас в Белоруссии тогда был дефицит продуктов, и они были в ярости от того, что приходилось делить хлеб с пришельцами. Никогда не забуду их презрения», — рассказывает Наталья Кривошеева, смахивая слезу.

Через восемь лет после эвакуации она вышла замуж и вернулась в Сычин. Голый каменный фундамент — вот все, что осталось от дома ее семьи.

«Мы только построили тот дом, он был дорогой. Его попросту украли, разобрали по частям. Так что мы вселились в пустую библиотеку, и я устроилась работать почтальоном в соседнюю деревню. Но сейчас меня сократили, и мы последняя семья в этой деревне. Печально, когда молодому человеку не с кем поговорить! Я бы хотела уехать. Но мой муж лесоруб, и он отказывается», — жалуется Наталья.

Она злится на себя, что они с мужем так долго тянули с отъездом.

«Все остальные возвращенцы уехали из нашей деревни. Сюда больше не ходят автобусы, маршрут совсем перестал окупаться. У нас нет денег на машину, даже на поросенка нет денег, его же надо кормить! Нет электричества и воды, я стираю вручную. Смотрите на мои руки!» — говорит Наталья и вытягивает свои грубые, шелушащиеся рабочие руки.

Но и Наталья не слишком задумывается о радиации. Они с мужем живут огородом и натуральным хозяйством, как почти все в зоне. Рядом с домом дозиметр показывает нормальный фон, но уже через пару километров уровень радиации подскакивает. Районы, где разрешено проживание, вплотную граничат с зараженными землями.

«Нам сказали, что можно пить молоко от наших коров и есть наши овощи. Три года мы так и делали. А потом нам внезапно сообщили, что нельзя ничего есть и пить»

Примерно в 60 километрах лежит маленький населенный пункт с оптимистичным названием Майск — «майская деревня». Дома сильно отличаются от старинных белорусских изб. Белые современные двухэтажные дома выстроились по линейке, вокруг — квадратные, обнесенные заборчиками сады. Майск — одна из деревень, которые были отстроены заново в так называемых безопасных районах. Жители только фыркают, услышав эти слова.

«Видите огонь на другой стороне поля? Там зараженный участок, туда ходить нельзя. Но каждую весну и каждое лето там пожары, и радиация распространяется. Нельзя ходить в лес и собирать грибы и ягоды. Все опасно. Мы окружены радиоактивными землями, мы будто на острове. Что это за жизнь?» — взрывается Ольга, учитель рисования немного за тридцать. Она сгребает листья в саду.

Ее мать смотрит на нас с негодованием.

«Нам приказали не говорить с журналистами! Держать рот на замке. После катастрофы я четыре года работала в колхозе. Сеяла на поле, в пыли, вдыхала все, что поднималось с земли. А потом оказалось, что там один из самых загрязненных районов, и мы переехали сюда. Компенсация? Нет. Мы же теперь живем в безопасном районе!»

Вне себя, Ольга отбрасывает грабли и торопится к картофельным грядкам за домом.

Все жители Майска прибыли из деревни Чудяны, которую советские власти сначала признали безопасной. После первой эвакуации людей отправили по домам, а через четыре года снова эвакуировали в свежеотстроенный городок Майск, который оказался окружен радиоактивными территориями.

«Нам сказали, что можно пить молоко от наших коров и есть наши овощи. Три года мы так и делали. А потом нам внезапно сообщили, что нельзя ничего есть и пить. Многие были возмущены, но что тут сделаешь? А теперь мы живем в на редкость плохо выбранном месте, и что мы можем? Куда нам уезжать? Чернобыль разрушил наши жизни», — констатирует Ольга тем же измученным тоном, какой я слышала у многих здесь.

Люди даже не жалеют о случившемся, просто констатируют факт.

Ольга рассказывает, что у нее не все хорошо со здоровьем, ее мучает боль в суставах. Этот симптом типичен для жителей зоны и соседних областей.

«Но связь с Чернобылем никак не докажешь. Мои дети учатся в местной школе, им там дают йод в таблетках и бесплатные путевки в санаторий два раза в год. Вот наша единственная компенсация за жизнь рядом с чернобыльской зоной», — говорит Ольга.

Она не хочет фотографироваться и не называет своего настоящего имени.

На другой стороне поля высится памятник с небольшой табличкой: «Здесь была деревня Чудяны, в ней жили 137 семей, всего 323 человека. Захоронена в 1999 году».

«Наш институт совершенно не заинтересован в том, чтобы скрывать происхождение рака, наоборот. Нам нужны все возможные ресурсы»

Число случаев рака щитовидной железы в Белоруссии резко увеличилось после Чернобыльской аварии. По мнению Павла Моисеева, директора государственного Института онкологии и радиологии в Минске, цифры говорят сами за себя. В 1990 году рак щитовидной железы встречался в 1,2 случаях на 100 тысяч человек, в 2014 году — в 18,3 случаях. В зоне риска находятся дети, особенно девочки.

«После катастрофы в атмосферу попали большие объемы радиоактивного йода. Он влияет на щитовидную железу. Почему-то эта железа более восприимчива к радиации у девочек и женщин. Мы не нашли этому никаких объяснений. Хорошая новость в том, что рак щитовидной железы поддается лечению, если его вовремя обнаружить», — говорит Павел Моисеев.

Он приглашает нас в белорусский национальный центр исследования рака в Лесном — зеленом пригороде Минска. Там находится крупнейшая в стране онкологическая больница со стационаром на 832 места. Когда мы приезжаем в центр, все койки заняты. В Белоруссии растет распространение не только рака щитовидной железы, но и всех остальных видов онкологических заболеваний. Павел Моисеев говорит, что связь с Чернобылем научно не доказана, за исключением рака щитовидной железы, который считается особым случаем.

Моисеев в курсе, что в вопросе Чернобыля многие белорусы перестали верить властям. Он вскидывает руки.

«Представьте себе, я слышу об этом постоянно. Но я говорю лишь о том, чему мы можем дать научное объяснение! Наш институт совершенно не заинтересован в том, чтобы скрывать происхождение рака, наоборот. Нам нужны все возможные ресурсы. В Белоруссии экономический кризис, но мы только что построили два новых исследовательских центра и возводим клинику. И она будет достроена, хотя у государства сейчас намного меньше средств. Сегодня мы получаем ресурсы по-другому, нежели прежде. Наш научно-исследовательский институт — лучший из того, что есть во всех бывших советских республиках».

При этом Моисеев признает, что еще не известны все болезни, возникающие в результате Чернобыля. Тридцать лет — слишком малый срок для таких металлов, как цезий и стронций.

«Высвободились огромные объемы радиоактивного йода, цезия и стронция. Мы все еще не знаем всех последствий, которые, вероятно, возникнут через 20, 30 или 50 лет. Время покажет»

Юрий Бандажевский посвятил всю свою жизнь исследованию последствий Чернобыля. В 1989 году он основал первый в стране Чернобыльский институт в Гомеле. Гомель — один из крупнейших городов вблизи так называемой зоны заражения. Бандажевский критиковал власти за их легкомысленное отношение к последствиям аварии и в 2001 году попал в тюрьму по обвинению во взяточничестве. Amnesty International сочла обвинение сфабрикованным и назвала Бандажевского узником совести.

Его выпустили через четыре года, после чего Бандажевский получил временное убежище во Франции. Сегодня он ведет исследовательскую работу на Украине. Я беседую с ним по скайпу.

«С 2014 года мы обследуем детей в двух районах под Киевом, где выпадали радиоактивные осадки — в Ивановском и Полесском. Каждый год обследуем четыре тысячи детей в возрасте от 3 до 17 лет. В целом их здоровье плохое, у 80% разного рода проблемы с сердцем. Смертность от сердечных заболеваний и рака очень высока в этих районах, в особенности среди молодых трудоспособных людей», — рассказывает Бандажевский.

Он не хочет комментировать ситуацию в Белоруссии, поскольку больше не может там работать. Зато он подчеркивает, что Евросоюз, который, само собой, финансирует его научный проект, также отнесся к последствиям аварии на Чернобыльской АЭС с легкомыслием. У Украины недостаточно ресурсов для проведения исследований, а Белоруссия — диктатура, в которой ученые, критикующие власти, могут столкнуться с серьезными проблемами.

«Надо выделять средства на исследования в каждом отдельном регионе, а не вываливать все в одной куче. Собственно говоря, в тех районах вообще не должны жить дети. Мы можем только предполагать, каково будет долгосрочное влияние на их здоровье. Необходимо расширить научную работу, а это, в свою очередь, потребует больше ресурсов, чтобы индивидуально обследовать каждого ребенка и понять, какие факторы с чем связаны», — поясняет Юрий Бондажевский.

Как именно соотносятся разные факторы, — над этой темой много размышляли жертвы Чернобыльской катастрофы в последние тридцать лет. Сперва они верили государству, но оказалось, что власти систематически лгут. Потом они начали делать собственные выводы, что приводило к распространению истерических слухов.

Сегодня многие жертвы по-прежнему чувствуют, что их обвели вокруг пальца

Никто еще точно не знает, насколько заражена земля и насколько в действительности ухудшилось здоровье. Есть только подозрения и догадки.

Николаю Расюку было тридцать лет, когда он проехал по дороге, которую сейчас зовут «Дорогой смерти». Эта дорога ведет прочь из образцового советского города Припяти рядом с Чернобыльской АЭС. Он ехал мимо атомной станции в огне, над которой плыло малиновое облако. Люди распахивали окна, выглядывали, восхищались.

«Когда мы подъехали к парому, то увидели множество рыб, которые не могли плыть, и их вынесло на берег. Люди собирали рыбу голыми руками… никто не понимал, насколько это опасно. Мы поехали дальше, на дачу, и тут у меня резко заболела голова. Я вышел из машины, меня стошнило, а когда мы приехали, я выпил литр водки. Так что я жив. Но многие мои родственники и знакомые заболели или умерли», — рассказывает Николай Расюк.

Его жена Валентина Расюк работала на фабрике радиоприемников в Припяти. Сам Николай был электриком. Город Припять построили вплотную к новой с иголочки АЭС, которую возвели в 1977 году и считали самой безопасной в мире. Когда случилась авария, очень немногие понимали, что теперь весь район стал опасным для жизни.

«Я беспокоилась о моих родственниках и друзьях, которые работали на атомной станции, боялась, что их ранило. Но ни на секунду не задумалась о радиации. Только приехав к родственникам в Киев, мы поняли, о чем шла речь. Они сказали, что мы должны принимать йод — прежде мы ничего такого не слышали. Нас даже не предупредили, что нельзя выпускать детей играть на улице!» — говорит Валентина Расюк.

Семья Расюк решила переехать из Украины на прежнюю родину — в Белоруссию.

«Мы приехали в Могилев, и нам там говорили, что нам осталось жить лет пять. Как мы должны были к этому отнестись? В основном, я думала о детях, я так хотела, чтобы они выросли», — рассказывает Валентина.

Дети выжили. Супруги Расюк прожили в Могилеве более двадцати лет. Но родители обоих остались в так называемой «зоне» и быстро умерли.

«В каждую годовщину Чернобыля городские власти говорят памятные речи. Всегда одно и то же — о героях, которые спасли нас от опасности. Никогда не упоминают о множестве людей, которые заболели или чьи жизни были разрушены. Я несколько раз пытался взять слово, раздавал „Чернобыльскую молитву“ Светланы Алексиевич, но они применяли силу против меня и теперь вообще не допускают на памятные мероприятия», — говорит Николай Расюк.

Институт исследования рака в Минске утверждает, что нельзя определить научную связь между аварией на Чернобыльской АЭС и какими-либо формами рака, помимо рака щитовидной железы. Расюк скептически хмыкает.

«У нас, людей из зоны, своя статистика. Каждый год на Радуницу мы едем в наш родной город, чтобы вспомнить предков. Встречаемся, едим и пьем вместе, делимся воспоминаниями. Считаем, сколько нас умерло и сколько осталось. Мы и так видим, что происходит».

В конце нашего интервью Расюк наливает в маленькие хрустальные рюмки белорусский бальзам на травах. Поднимает свою рюмку.

«За нас, кто все еще жив».

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

Самые труднодоступные села всегда очень интересны. От того, что туда добраться тяжело, мы решили показать вам 5 самых впечатляющих мест зоны отчуждения.

Зона отчуждения сегодня - это поверхностный открытый радиоактивный источник. В пределах радиоактивно-загрязнённых территорий осуществляется ряд работ по недопущению распространения радиоактивных загрязнений за пределы зоны отчуждения и поступления радионуклидов в основные водоёмы Украины.

Село Денисовичи в Чернобыльской зоне

Одно из труднодоступных сел Чернобыльской зоны — село Денисовичи. Это место находится на расстоянии 47 км от ПГТ Полесское (районный центра), и в 3-х километрах от границы с Беларусью. Есть данные о существовании села Денисовичи в XVIII столетии. В селе была деревянная, Хресто-Воздвиженская церковь, которая была построена и освячена в 1762 году. Церковь до наших дней не сбереглась.
В середине 70-х г. в Денисовичах проживало 530 жителей и была восьмилетняя школа.

село Денисовичи

Село Буда-Варовичи в Чернобыльской зоне

Буда-Варовичи — бывшее село в Украине Полесского района Киевской области, снят с учета в связи с отселением жителей в результате .

Село располагается в 25 км от бывшего районного центра Полесское (Хабнэ), и в 6 км от железнодорожной станции Вильча.

Название (Буда) указывает на давнее занятие меканцив-производство поташа. Село возникло вероятно в XIX в. 1864 в селе проживало 176 человек, а в 1887 года — 226 человек, из которых треть была мещане-рудники. В селе также было немало католиков.

Село Буда-Варовичи

1900 в 40 дворах жила 321 человек. Жители занимались земледелием.

По данным «Истории городов и сел УССР», «Буда-Варовичи — село, центр сельского Совета. Население — 794 человека. В селе — участок совхоза «Хабнэ», центральная усадьба которого — в Полесском. С восьмилетняя школа, дом культуры, клуб, библиотека. (Данные 1971).

Село Красноселье

Еще одно труднодоступное село в Чернобыльской зоне.

Село Рожава в Чернобыльской зоне отчуждения

Рожава (белор. Ражава) - деревня в Вербовичском сельсовете Наровлянского района Гомельской области Беларуси.

В связи с радиационным загрязнением после катастрофы на Чернобыльской АЭС жители (54 семьи) , преимущественно в деревню Крюковичи Калинковичского района.

Около деревни месторождения глины и железняка.

Около деревни Рожава в Чернобыльской зоне месторождения глины и железняка.